Сила одного

Спустя полчаса он узнал все, что можно, о своих сокамерниках и о жизни гарнизонной “губы” вообще.

Тот, кто наехал на Данко, был из инженерных войск. Украл из каптерки у старшины полевой бинокль ночного видения. Хотел недурно поживиться к “дембелю”. Но, на свою беду, ночью спрятал его в такое место за забором части, что не смог найти, а когда пропажа бинокля вскрылась, все улики привели к нему. Как его не били— в роте, и в полку здесь, и на ‘гарнизонке”,— он так и не мог вспомнить, куда спрятал этот бинокль. В конце концов он оказался в камере для подследственных и в ожидании суда торчал здесь уже третью неделю.

Второй солдат, из мотострелковой части, прослужив всего несколько месяцев, однажды, после отбоя, решил, что с него, пожалуй, хватит служения родине, выражающегося в бесконечном мытье полов и в прислуживании старослужащим. Он нашел, по его мнению, самый быстрый способ избавиться от всего: проглотил иголку. Почему именно иголку— он и сам потом никому не мог объяснить. Бедолагу продержали в госпитале, а потом вдобавок ко всем злоключениям отправили сюда, на “гарнизонку”. Видимо, чтобы потом жизнь в родной части медом не казалась.

От этих двоих Данко узнал о внутренней жизни этой наводящей ужас на всех солдат “гарнизонки”.

Все, кто попадал сюда, делились на "постоянных” и “временных”. “Постоянные”— это те, у кого военный трибунал был уже за плечами, а впереди ждал этап в дисбат. Таким здесь было все нипочем. Они здесь были главными. С ними считались и “временные”, и даже конвоиры. Они же не считались ни с кем.

“Временных” в “гарнизонке” было больше всего. Одних— за нарушение формы одежды— привел патруль; других тот же патруль поймал в самоволке; третьих, чтобы избавить от лишней спеси неподчинения, отправили сюда командиры. Хватало тут и дезертиров, и наиболее неукротимых приверженцев дедовщины, и еще черт знает кого.

Весь этот сброд сидел на нарах в битком набитых камерах. От нечего делать скованные одной цепью солдаты занимались тем, что отравляли друг другу и без того незавидное существование.

Сильные в силу своей не особо изощренной фантазии издевались над теми, кто был послабее. Конвоиры, чья жизнь была не намного лучше тех, кого они охраняли, от скуки периодически жестоко избивали “постояльцев” гаупвахты.

Единственным приятным событием в этом аду были, пожалуй, приемы пищи. Причем сама пища была такой же отвратительной, как и жизнь на “гарнизонке”.

Все это Данко ощутил на себе довольно скоро. И потянувшись, один за другим, длинные дни заключения на гарнизонной “губе”. Тоскливые, сумасшедшие— и похожие один на другой.

И все это время Данко усиленно думал. О том, как поступить ему дальше. Рассказать о побеге заключенного все начистоту? Но кому рассказать об этом? Да и кто ему— какому-то солдату— поверит? И даже если поверят, только себе хуже сделает. Даже если не посадят в дисбат, прикончат сообщники старшины. К тому же, как узнал Данко, заключенный, как и говорил старшина, вернулся на зону с повинной. Но Данко, несмотря на все убеждения старшины, все-таки посадили. Сюда— до суда. Дальше скорее всего ждет дисбат. То самое, чем его пугал старшина. Еще до того, как произошли последние события. Проклятый старшина. В том, что Данко теперь гниет здесь, он один виноват. Данко почувствовал, как внутри его поднимается дикая злоба. Но злоба была бессильной, ничего он поделать не мог. По крайней мере, пока находится здесь. Сидит, запертый, в этом душном вонючем подвале, под охраной конвоиров. А где-то там, на воле, разгуливает старшина. Разгуливают убийцы часового. И те, кто виноват в смерти Мишки Салахова. Разгуливают те вышибалы из бара. И разгуливает Наташа… И о нем, Данко, наверное, даже не вспоминает. При мысли о ней сердце Данко снова заныло. Лучше бы он о ней и не вспоминал. Было бы все же спокойнее.

Глава 11

Примерно на восьмой день отсидки, уже после завтрака, дверь их камеры внезапно открылась. Стоявший за ней офицер— старший над конвоирами, — не утруждая себя словами, кивком головы сделал знак обоим сокамерникам Данко выйти из камеры. Те быстро повиновались. Стоявший рядом с офицером солдат повел их в другую камеру. А сам офицер со смешанным чувством подозрительности и любопытства еще раз тщательно оглядел Данко с ног до головы. Затем вдруг отступил в сторону, уступая кому-то дорогу. Одинокая лампочка, горевшая в камере, светила тускло. Лампочка, горевшая в коридоре, светила намного ярче. И когда в дверном проеме выросла гигантская фигура, в камере словно стало темно.

Поскрипывая начищенными до блеска сапогами, натянутыми на широкие и согнувшиеся, словно под тяжестью тела, ноги, в камеру шагнул здоровенный детина. В дверной проем свободно могли пройти двое. Он же с трудом протиснулся в нее один. Его безразмерная форма не топорщилась, а свободно облегала массивные плечи и грудь. На темном— то ли от загара, то ли от копоти— лице, белели два шрама. Узкие щелки, служившие, очевидно, глазами, разделял сплюснутый разлапистый нос. Голова его была наголо брита.