Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

– По понедельникам от часа дня сюда приходят наши близкие сотрудники потолковать между собою, – продолжал Николай Алексеевич. – Вы мне нравитесь тем, что упорным трудом проложили себе дорогу, потому приходите запросто и вы: познакомитесь с ними, они с вами, услышите их суждения, узнаете взгляды на разные предметы, словом, многое такое, что вам неизвестно, приобретёте больше знаний, а они вам пригодятся, очень пригодятся при писательских занятиях.

И Никитин с благоговением вспоминал об этих редакционных понедельниках, о горячих спорах их непременных участников – Михаила Салтыкова-Щедрина (1826-1889), Алексея Плещеева, Александра Скабичевского (1838-1902), Глеба Успенского (1843-1902), Николая Михайловского (1842-1902), Александра Островского, Николая Курочкина (1830-1884), Петра Вейнберга, Евгения Карновича (1823-1885) и др. Речь вели преимущественно о литературе – о прочитанных журналах, книжных новинках, статьях, о цензурных гонениях. Тон всему задавал Некрасов, который неизменно вёл беседу в деликатной, но наставнической форме. А Виктор, чтобы не сконфузиться, больше молчал или же кратко отвечал на обращённые к нему вопросы…

Отдавая дань Некрасову, Никитин в своих «Воспоминаниях» умолчал о том, что тот открыл ему широкое литературное поприще не только на ниве собственно русской словесности. Дело в том, что Николай Алексеевич, с его «умением прозреть и поддержать таланты» обратил «лестное внимание» и на еврейского писателя Григория Богрова (1825-1885), чей полубиографический роман «Записки еврея», подготовленный к публикации Михаилом Салтыковым-Щедриным, напечатал в «Отечественных записках» (1871-1873). Знакомство с Богровым стало, по-видимому, судьбоносным для Никитина, поскольку помогло ему обратиться к своим забытым национальным корням. Писатель вновь возвращается к выстраданной им теме кантонистов, чтобы рассмотреть её уже непосредственно с еврейской точки зрения. Так, мотив «приневоливания еврейчиков креститься», намеченный в «Многострадальных», получает новое сюжетное развитие. При этом, в отличие от предшественников, так или иначе затрагивавших тему еврейских кантонистов [Григорий Богров, Осип Рабинович в рассказе «Штрафной» (1859), Николай Лесков (1831-1895) в рассказе «Овцебык» (1863), Израиль Аксенфельд (1787-1866) в драме «Der ershter idisher rekrut» (1862) и др.], только Никитин мог опираться на собственный армейский опыт.

Его повесть «Век пережить – не поле перейти» с подзаголовком «Записки отставного солдата» была опубликована в журнале «Еврейская библиотека» (1873, №IV) (вместе с «былью» Григория Богрова «Пойманник», тоже, кстати, посвящённой теме еврейского рекрутства). Главным героем предстаёт здесь своего рода alter ego Никитина – Лёва Кугель, кантонист, который, в отличие от него, не отрёкся от веры предков, несмотря на все понуждения и издевательства. Надо сказать, что сама эта фамилия – говорящая, и она подчёркнуто полемична. Кугель – традиционное блюдо восточноеворопейских евреев (печёная лапша или картофельная запеканка), символизировало вообще всё еврейское: о человеке, похожем на еврея, говорили на идиш: «у него на лице кугель написан». Показательно, что Богров, полемизируя с ревнителями иудейской традиции, называл их «кугельными патриотами» (по аналогии с «квасными патриотами»).

Но всё дело в том, что Лёва Кугель таковым вовсе не был. Его скептик-отец считал раввинов ханжами, да и у него самого «с малолетства выбили ревность к религии». Как это водилось, он был отдан в хедер, где рыжий меламед «наказывал мальчуганов за всякие пустяки, колотил куда попало и даже стучал их головами об стену». Такая «наука» могла вызвать у него только стойкую неприязнь. Примечательна и такая сцена: как раз перед самым походом новоявленных рекрутов к месту назначения отуманенные горем родственники решили получить благословение на то у известного баал-шема (цадика, еврейского чудодея). Их встретил пожилой толстяк с длинными, до плеч, пейсами и с окладистой бородою. Подозвав к себе Лёву, благочестивый изрёк прочувствованное наставление и дал медную медальку с какими-то знаками посредине, навязав её на тесёмку:

– Надень, дитя Израиля, вот этот талисман на шею и никогда его не снимай, – снова заговорил цадик. – Пока будешь его носить, будешь достоин обетованной земли, а как только снимешь, отдашь, потеряешь – все козни человеческие обрушатся на тебя и ад, кромешный ад, помни твой удел!

Кугель говорит о своей «неограниченной вере в его слова», но тут же эту свою веру дезавуирует: оказывается, «точно таким же порядком все рекруты перебывали у благочестивого, по секрету друг от друга, причём… он взимал за наставление с медалькою – по пяти рублей, а за одно наставление – по два». Когда Лёву и прочих «пойманников» угоняли по этапу в николаевские казармы, толпы иудеев провожали их с погребальными причитаниями: эти дети фактически умерли для еврейской общины. Словом, такие, как Лев Кугель, оставались «евреями только по физиономии, все остальные признаки они растеряли».