Силуэты пушкинской эпохи

Дидло был совершенно беспощаден во время уроков. Трость его действовала во всю и не только в качестве дирижерского жезла. Ученики его возвращались из классов с синяками на руках и на ногах. Малейшая неловкость или непонятливость сопровождались тычком, пинком или пощечиной. Но при всей своей строгости Дидло отнюдь не отличался злопамятностью. Он был слишком погружен в свое дело и до последней минуты жизни сочинял программы своих балетов.

И. И. Дмитриев (1760–1837)

Иван Иванович Дмитриев был очень высокого роста, осанист и красив той «мужественною красотою», которую особенно ценят военные, хотя при этом немного косил, и лицо его покрывали оспины, то есть попросту говоря, Дмитриев был рябым. Говорят, что однажды Дмитриев, увидав маленького А. С. Пушкина, в ту пору еще совсем ребенка, сделал ему козу и сказал: «У, какой арапчик!» — «Зато не рябчик!» — отвечал с достоинством будущий поэт.

Министр, поэт и друг я все тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал,
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами.

Так писал о И. И. Дмитриеве Н. М. Карамзин. Не знаю, как насчет рифм, но относительно чинов Карамзин безусловно прав.

И. И. Дмитриев родился в 1760 году в селе Богородском Симбирской губернии. По тогдашнему обычаю еще 12-летним мальчиком он был записан в Семеновский гвардейский полк. Его карьера складывалась как нельзя более удачно. Начав службу в 14 лет, он к 36 годам дослужился до полковника и хотел выйти в отставку, но как раз в это время императору Павлу I поступил анонимный донос, в котором Дмитриев обвинялся в умышлении на убийство государя. Ложь вскоре открылась, доносчик был изобличен, а обвиняемого Павел I облагодетельствовал сверх меры, назначив обер-прокурором Сената. В 1800 году Дмитриев вышел в отставку, а в 1806 году Александр I вновь призывает его на службу и назначает министром юстиции.

«Государь не ошибся, выбрав министром юстиции поэта Дмитриева, — пишет в своих „Записках“ Ф. Ф. Вигель. — Дмитриев, который, может быть, никогда не думал о судебной части, должен был заняться ею вследствие счастливого каприза императора Павла. С его необыкновенным умом, с его любовью к справедливости, ему нетрудно было с сею частью скоро ознакомиться, и русское правосудие сделало в нем важное приобретение. Желая уму его дать более солидную пищу, Александр сделал его сперва сенатором, а вскоре потом министром».

Дмитриев начал писать стихи рано, а среди его знакомых были Державин, Фонвизин, Жуковский, Карамзин. В 20–30-е годы XIX века в московский дом Дмитриева на Спиридоновке приходят А. С. Пушкин, Е. А. Боратынский, М. П. Погодин и др.

Я помню этот дом, я помню этот сад.
Хозяин их всегда гостям своим был рад,
И ждали каждого с радушьем теплой встречи
Улыбка светлая и прелесть умной речи.
Он в свете был министр, а у себя поэт,
Отрекшийся от всех соблазнов и сует, —

писал П. А. Вяземский в стихотворении «Дом Ив. Ив. Дмитриева».

Впрочем, не все были столь благожелательны в оценке Дмитриева. «Министр по наружности, — вспоминал Михаил Максимович Попов, — благородный в своих стихотворениях, осторожный и приличный в самих эпиграммах и сатирах, нравоучитель в баснях, проповедник нежности к людям и даже к животным, был он совсем не то в домашней жизни и общественных связях. Он был скуп и одевал людей своих дурно, кормил еще хуже. Поступал с ними, как степной помещик: при самом малейшем проступке или потому только, что сам вспылил, он тотчас прибегал к расправе».

Наружность иногда обманчива бывает:
Иной, как зверь, а добр; тот ласков, а кусает, —

так писал сам Дмитриев в басне «Нищий и собака».

К его творчеству относились тоже весьма неровно. Он пробовал себя почти во всех лирических жанрах: сочинял апологи, эпиграммы, русские песни, послания, мадригалы; его стихотворение «Ермак» (1794) прозвучало как откровение, а басни многие считали образцовыми. «Крылова уважаю и люблю, как остроумного писателя, но в эстетическом, литературном отношении всегда поставлю выше его Дмитриева», — писал П. А. Вяземский Бестужеву. «И что такое Дмитриев? — обращался в это же время Пушкин к Вяземскому, — все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры — одного из твоих посланий; а все прочее — первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал: le poète de notre civilisation[1]. Быть так, хороша наша civilisation». Пушкин оказался более прозорлив: муза Дмитриева, затянутая в мундир приличия и осторожной правильности, суха и скучна по большей части.