Симфония Искажений (СИ)

Фрэнки тосковал в столице: для призрака, миража, фата-морганы она оказалась слишком настоящей, слишком живой и шумной. Он приехал сюда поступать в музыкальное училище, впервые один, без сопровождения родителей, и жался взъерошенным птенцом перед каждой мелкой до обиды трудностью новой, самостоятельной жизни: найти квартиру, приготовить ужин, подружиться с однокурсниками. И если с первым и вторым дела более или менее наладились, то вот с однокурсниками не клеились никак. В приемной комиссии музыкального училища, взглянув на Фрэнки, все заулыбались и отправили его сразу в консерваторию: «Тебе у нас делать нечего, мальчик, мы тебя знаем»; и он ушел, гордый и смущенный, слыша завистливые шепотки и возгласы восхищения за спиной, дрожащей рукой оставив автограф полудетским, неустоявшимся почерком в чьем-то блокноте. В консерватории тоже поулыбались и зачислили его сразу на последний курс, что обернулось сущим проклятием для желторотого студента: ни к чему не готовый, ничего не знающий, он безнадежно терялся среди старших, а те смотрели на него свысока или с нескрываемой завистью, считали выскочкой, но это полбеды — ему завидовали преподаватели. Новое положение было совсем не похоже на немое восхищение публики, на постоянное слепое преклонение перед его талантом тех, кому он конкурентом быть не мог: здесь все словно только и мечтали о том, как бы его унизить и показать ему, что он не более чем несправедливо переоцененный маленький дурачок, не знающий элементарных вещей.

Но связи, приобретенные в обществе за короткую карьеру Фрэнки, никуда не пропали, как и слава, — все это просто разбивалось о стены здания консерватории. Он не мог представить свою жизнь без музыки — и продолжал творить, продолжал играть, изредка принимая приглашения на концерты для широкой публики и для потехи знати. И так вышло, что судьба свела его с Мадлен Долл, ведь даже самый тихий и увлеченный неземными материями мальчик, совсем — или пока — далекий от любовных переживаний, однажды влюбляется в первый раз.

И он влюбился, даже не по уши — по макушку. Он боготворил Мадлен, сияющего золотоволосого ангела, обманчивый свет; он едва не молился ей. Смешно и жалко было смотреть на то, как он ловил ее редкие благосклонные взгляды, густо краснея, как не смел подойти, как вдохновенно играл для нее свои лучшие вещи — и глупо сбивался, ошибался, потому что оглядывался на нее и волновался безмерно; как он ходил в кино на ее картины по двадцать раз, пока не заканчивались стипендия и деньги, присланные родителями, а потом спохватывался и страшно расстраивался — нет, не потому, что жить становилось не на что, а потому, что нельзя было сходить на фильм в двадцать первый раз. Мадлен, однажды узнав об этом, долго смеялась и даже пожалела «бедного музыканта». Ее саму он нисколько не стеснял: не приставал к ней, не заявлял на нее никаких прав, самые пылкие его признания оставались робкими, с заранее заготовленным местом для ответного «нет». Для него она была недостижимым идеалом, солнцем, сверкающим высоко в его личных небесах, и когда она разговаривала с ним, смеялась, подтрунивала над его внешностью, а иногда оказывалась совсем близко, так близко, что он ловил аромат ее духов, — он трепетал и таял, не смея и мечтать о большем.

И черновая версия фантазии под названием «Посвящаю Мадлен» цвела свежим светом этого нового чувства, необратимым совершенством, и Фрэнки даже иногда плакал от счастья за инструментом, никому в том, впрочем, не признаваясь.

Вот и сейчас, в этот чудный вечер, он плавал в полусонных грезах — и был безжалостно вырван из них торопливым стуком в дверь.

— Фрэнки! Это я, Мадлен! Открой! — сказали знакомым голосом, как только он робко осведомился, кто там.

У него даже в глазах потемнело: Мадлен? У него дома? В такой поздний час? Должно быть, он заснул, пока смотрел в окно. Как бы там ни было, сон выглядел до ужаса реальным: на пороге действительно стояла Мадлен, но в каком виде! Она тяжело дышала, с волос и одежды стекала вода, глаза, обычно томные, завлекающие в свою мягкую пустоту, странно сверкали.

— Заходи… Что-то… случилось? — спросил Фрэнки, с трудом ворочая непослушным языком и не сводя с нее глаз: она все равно оставалась прекрасной, и сейчас в нем поднялось сладко рвущее сердце желание согреть, успокоить и защитить ее, такую взволнованную и продрогшую.

— Я страшно замерзла, — Мадлен уже зашла, не дожидаясь приглашения, и торопливо скинула плащ ему в руки. — Согреешь чайку, дружок?

— Ко… конечно, — смущенно закивал Фрэнки, стесняясь своей мешковатой домашней одежды и со стыдом вспоминая, какой у него в комнате хаос.

Краснея, он выгреб чайник из-под горы грязных тарелок и набрал воды.

— Слушай, малыш, — Мадлен уселась за стол, накрытый драной скатертью, и нервно вздохнула. — Мне нужно тебе кое-что сказать. И лучше это сделать сразу. Приготовься услышать плохие вести.

Фрэнки растерянно закивал: конечно, конечно, все, что угодно.