Симфония убийства

— Лиза, снимите с себя все, — тихо проговорил Игнатьев и сам испугался своего предложения. Лиза приподнялась со стула, скинула через голову просторное платье и села в ту же позу — прямая спина, немигающий взгляд и пальцы ног друг на друге, руки на коленях. Больше на ней ничего не было.

Сергей Иванович смотрел на Лизу, которая затихла совсем не шелохнувшись, она улыбалась, чуть показывая маленький язычок.

— Идите в комнату, Лиза, и лягте в кровать. Но не укрывайтесь, — полковник покрылся пятнами от неловкости или азарта.

Лиза послушно ушла. Посидев минуту, Игнатьев вошел в комнату. Как он и просил, Лиза лежала на кровати закрыв глаза. Плед слегка прикрывал щиколотку одной ножки, не больше. Другая нога была немного согнута, свобода чувствовалась во всем теле девушки.

Игнатьев еще долго смотрел на недвижимую Лизу, потом подошел, вытащил из кармана ключи, пакет с деньгами, положил в маленькое углубление, что образовалось от слегка согнутой ножки, и вышел.

Накрапывал дождь, но Сергей Иванович не замечал этого…

VI

Утром Игнатьева разбудил звонок телефона. Звонил сын Виктора — младший Александр. Он извинился и передал просьбу отца — не мог бы Сергей Иванович приехать в клинику…

Ничего удивительного в звонке не было, но полковник заволновался. Через час они с Силовым уже сидели на лавочке дворика клиники и болели за синих — они выигрывали с разгромным счетом. Правда, белых было в четыре раза меньше — то есть один футболист. Неподалеку стоял и Бочаров и с неподдельным интересом наблюдал за Виктором и Игнатьевым.

Полковник смотрел на Силова — улыбка, растерянность, любопытство и еще пара-тройка чувств гуляли по лицу Сергея Ивановича. Виктор просил привезти к нему Людмилу — она знает и готова! Готова встретиться с бывшим мужем для секретного случая, как выразился сам больной. В чем заключался этот случай, он не разглашал, на то он и секретный. Но выражение лица Виктора не давало никаких двусмысленных отгадок — он и Людмила хотят уединиться…

Мало того, об этом знают их дети — зачем бы звонил младший! Игнатьев живо себе представил семейный совет, где было решено вернуть отца в дом, вернуть полноправно, начиная прямо с самого интимного момента. Обсуждалось бурно и долго — решение принято единогласно. Инициатива собрания принадлежала всем троим! Полковник огляделся — не заметил ли кто его сумасшедшего смеха, который бился в груди, пытаясь вырваться наружу. «Жизнь, блин!» — все, что мог сказать самому себе Сергей Иванович.

Собравшись, полковник стал ставить условия: Виктор будет в наручниках, за дверью будет дежурить санитар и он, полковник полиции Игнатьев Сергей Иванович.

Виктор испугался не на шутку — его доводы были весомыми аргументами: в наручниках неудобно, и он может даже упасть с кровати. Игнатьев был неумолим — это не его идея, не ему решать, как все должно происходить. Сошлись на этом — подошедший Бочаров тут же подтвердил свое согласие и, кстати, без всяких условий для реализации «секретного случая».

— Нет, только в наручниках, — отрезал Игнатьев.

«Секретный случай» прошел мирно и даже весело. Из-за двери время от времени раздавались «Пчелочка златая, что же ты жужжишь…», несколько частушек, одна из которых была крепкого содержания, смех. Людмила владела отличным народным голосом; санитар, сидящий за дверью, даже отвлекся от чтения и, подмигивая Игнатьеву, притоптывал в такт частушке…

Сергей Иванович несколько смущался — непривычность своего положения он ощущал двойственно — собственной нелепости и радости Виктора за дверью.

Когда дверь тихонько отворилась и появилась голова Людмилы, полковник громко выдохнул и пошел прочь…

Дальше находиться уже не было желания, сил психических, да и этика не позволяла.

Мусоргского давно поменяли на Чайковского, которого все-таки продали водителю, и балет из «Щелкунчика» окутывал Сергея Ивановича до самого дома. Он вспомнил, что сегодня суббота — кажется, выходной.

Дома, после традиционного кипятка душевой, который утром по известным причинам не мог состояться — не до него было, Игнатьев налил себе чаю собственного изобретения, достал папку с тесемками, которая невидимо хранилась за книгами, уселся читать.

Что-то чрезвычайно важное росло в полковнике Игнатьеве, места для спокойного размышления внутри не было, все заполняла яростная борьба совершенно противоречивых мыслей, чувств, ощущений. В эту минуту Сергей Иванович действительно находился на перекрестке морали, нравственности, судеб человеческих и тайного, никому до сих пор не ведомого, смысла жизни…

Он читал исповедь сумасшедшего и словно голый стоял под открытым небом на этом перекрестке. Никакой помощи он не ждал: в разверзшиеся хляби небесные для подсказки он не верил, а остальные помощники ему были не нужны. Верил полковник сейчас только в себя и в то, что успели вложить за все эти годы школа, мать, отец, родина и самовоспитание… Этого, казалась ему, достаточно. Если этого мало, то жизнь, как понимал ее Игнатьев, ничего не стоит и суетиться тогда просто незачем…