Симфония убийства

Самое страшное наказание для человека с нерастраченной еще совестью — это видеть перед собой лицо жертвы за минуту-две до прощения! В такую минуту невозможно испытывать чувство стыда, страха, раскаяния, сострадания… Нет! Видеть перед собой человека, который хочет тебя простить — и простит, во чтобы-то не стало, простит обязательно и всенепременно, только надо немного подождать. Совсем немного, чтобы найти этой жертве в себе силы для прощения! Даже не силы — жертва такая простит, и можно в этом не сомневаться — сейчас она пытается найти силы, чтобы просто сказать: «Прощаю тебе!»

Вот эти несколько минут и есть самое страшное наказание. Смотреть на свою жертву, смотреть прямо, не сворачивая взгляда, смотреть на то, как она, эта твоя жертва, сжимается в комок с тем, чтобы, преодолев боль, ужас, гадость и подлость, выговорить эти «прощаю тебе»…

Когда ты сам знаешь, не сейчас знаешь, а вообще, когда тебе доподлинно ясно, что ты-то сам никогда бы этого не сделал, не смог бы так сделать, то есть не смог бы простить. Эта ясность невозможности прощения является сутью твоей стойкости, принципиальности, сутью настоящей обиды — когда именно по этому твоему «не прощу» и можно узнать о тебе многое, если не все! Когда ты с уверенностью, хотя и с глубоким огорчением говоришь сам себе или кому-то из слушателей: «Нет, я этого не прощу никогда!»

Конечно, так бывает, так есть и так будет. Мы можем это говорить, в этом наша настоящая свобода. Но вот приходит момент, когда ты сам стоишь перед лицом, которое имеет право сказать тебе точно так же, как и ты захотел бы сказать, случись с тобой подобное. Это лицо… — и ты знаешь, что оно непременно простит и лицу этому неловко оттого, что оно заставляет тебя ждать этого «прощаю тебе». Ждать не назидательно, не воспитательно, не с укором, а только лишь потому, что это трудно сказать в минуту собственного горя. И ты видишь, отчетливо видишь, как твоя жертва старается ускорить свое самообладание, побыстрее пережить горе и причиненную ему боль, побыстрее, а то неловко и даже стыдно, — чтобы как можно скорее простить тебе! Скорее, чтобы ты не успел пострадать. И как бы даже извиняется за эту молчаливую паузу перед тобой!

И только тогда, когда муки твои заканчиваются и ты слышишь это «прощаю тебе», наступает еще одна волна, многократно увеличенная в сознании, еще один удар — это ты сам после сказанного тебе жертвой — «прощаю тебе»!

Когда тебе самому хочется удара до рассечения губы, хочется наказания себе, лишь бы не видеть того невыносимого лица своей жертвы; теперь тебе надлежит обнять ее, свою жертву, в твоем раскаянии и прощении, и почувствовать тепло рук на плечах, на спине, на щеке своих… Тепло прощения. Даже не прощения, а тепло силы от горя, нанесенного тобой стоящему лицом к лицу и выдавившему из себя «прощаю тебе»…

Никакое другое наказание не может сравниться с этим. Никакие огни и жаровни, никакие мучения не стоят даже одной секунды жизни лица напротив. Лица, которое, еще… вот-вот еще, вот уже… вот, и — «прощаю тебе».

Избави, Всевышний, нас от таких наказаний и оставь нам огонь исцеляющий или же испепеляющий — мы пройдем сквозь него, по заслугам нам, но избави нас от лица прощающего — невыносимо, Господи, выдержать это!

Все это сейчас, вот прямо сейчас, в эти минуты испытал Сергей Иванович Игнатьев, полковник полиции, начальник Управления МВД региона… Испытал за одно простое воскресное утро, когда время от времени поглядывал на Виктора, читающего свою жизнь, которую он и не проживал никогда…

Если забежать вперед, далеко-далеко, лет на десять и спросить у Сергея Ивановича о том воскресном утре, то он и воскресения того не вспомнит, и про то, о чем спрашивали, не сможет сказать. Это-то через десять лет! Сейчас же и минуты не прошло — полковник сидел на стуле у дверей и не вытирал, не знакомых ему доселе, слез со своего лица…

III

Силов дочитал до конца, сложил аккуратно в папку каждый листочек, крепко завязал тесемки и повернулся к Игнатьеву:

— Может быть, это и не я совершил, но то, что здесь написано, должно быть наказано, Сережа. Я готов. Я здоров, ты сам это видишь. Это знает и Арсений Сергеевич, который боится только одного — когда ты согласишься с тем, что я здоров. Пожалуйста, не откладывай ни одного дня — я хочу ответить за все, что тут написано. — Виктор стоял и улыбался, кажется, прижимал к себе папку с исповедью. — Если тебе нужно уйти — уйди. Оставь мне только папку, я еще раз хочу прочесть! Это писал подлец, и я хочу все это написанное признать! Мне нужно время для признания, пожалуйста, уйди… Завтра мы пойдем к Бочарову и все скажем. До свидания, Сергей Иванович.

Игнатьев сидел на стуле и молчал. Он не мог поднять головы, как ни старался. Виктор подошел к полковнику и тихо толкнул его в плечо. Сергей Иванович встрепенулся и схватился за папку. Виктор с трудом удерживал ее обеими руками.

— Отдай, — зашипел Игнатьев, — отдай сейчас же!

— Не отдам, — Силов перехватил руки и теперь уже при всем желании у полковника не получилось бы забрать себе папку.