Симфония убийства

Игнатьев не сдавался — он тянул, вырывал, отпускал и снова схватывал, Виктор был начеку, полковник сдался.

Только сейчас и прямо в это мгновение ему пришло в голову, что всего этого было бы достаточно, что дальше эту папку надо выбросить, сжечь, уничтожить. Но догадался он слишком поздно — Силова переубедить в желании правосудия было невозможно.

Сергей Иванович опустил руки в отчаянии, сел на свой стул, но тут же вскочил и вышел из комнаты Силова.

Никуда не исчез из памяти полковника трусливый рогоносец Николай Званцев с перерезанным горлом, не исчез пенсионер-буддист Федьков, и даже Рамазан, кажется, навечно останется в голове Игнатьева; ничего никуда не исчезло, только прибавилась еще одна боль. Как судить человека, который даже в страшном сне не догадывается, за что его будут наказывать. Как представить сейчас душу Виктора, который не имеет к этому никакого отношения. Всего две-три недели — месяц назад появился он земле, на этой земле — для жизни, радости, даже любви. Какое отношение имеет вот этот человек, который читал исповедь и вскрикивал: «Подлец, подлец», к тому извергу, сходившему с ума и резавшему людей без всякого сожаления, а только для удовольствия своей идеи?

Виктор Силов — страдавший, но уже выздоравливающий от психического расстройства человек, потерявший память, восстановивший в себе вкус к жизни, прекрасной души человек, должен отвечать за преступления того Силова, которого уже нет, который растворился в небытии, выжжен профессорской терапией. Это невозможно понять, принять, признать — Игнатьев этого не понимал, не принимал и не признавал. Он боролся собой, доказывал самому себе необходимость и неизбежность наказания, но постоянно наталкивался на свой же собственный вопрос: кого наказывать?

Полковник загнал себя в угол окончательно: но не в церковь же идти за советом! Да он прекрасно знал, какой будет ответ на его вопрос: что происходит с чистой душой, которую несправедливо наказывают? Будет беда! Батюшка облечет это в другие слова, приплетет высказывания святых отцов, но суть останется той же — беда! Изменять вопрос Игнатьев не хотел ни при каких обстоятельствах.

Вжавшись в кресло машины, Сергей Иванович «бегал из угла в угол» в одиночной камере, в которую сам себя усадил — усадил сознательно до такой степени, что теперь ни в какую не хотел оттуда выходить. Ни Чайковский, ни солнце, ни воскресенье не интересовали больше полковника.

Добравшись до управления, Игнатьев засел за стол в своем кабинете и писал рапорт. Несколько раз он мял исписанный лист бумаги, бросал его в урну и начинал заново. Уже под вечер он остановился на маленьком, коротком сообщении в прокуратуру с ходатайством о возбуждении уголовного дела на дирижера музыкального театра города Силова, Виктора Викторовича. Справка о состоянии здоровья и о проведенном необходимом лечении, признание подследственного прилагаются…

IV

Следствие длилось недолго — неделю. Силова перевели в следственный изолятор. Игнатьев постарался как можно лучше обеспечить Виктора покоем от таких же подследственных, а показания профессора Бочарова, доктора Швайко и других лиц были точны и лаконичны. Правда, Бочаров высказал какое-то соображение, и даже на бумаге, оно было подшито к делу, но на суде, позже, оно не всплыло — словно его и не было. Сама рукопись была тщательно проверена графологами, скопирована, пронумерована, прошита и вложена в дело.

Виктор признал все, в чем обвинялся, признал все подробности, он назубок выучил исповедь, от защиты отказался напрочь и всячески помогал следствию.

Возникла заминка только с одним вопросом. Впрочем, это была даже не заминка, а целая пропасть в гладком следствии. Ни в рукописи, ни в показаниях Силова не было логической цепочки, связанной с терактом — взрывом ресторана «Чайка» и гибелью большого количества людей. Виктор не мог припомнить происхождение гранаты, с помощью которой и был осуществлен взрыв дебаркадера на набережной. В самой рукописи короткое предложение — «дал Прокофьев» — не открывало следствию ясности вопроса. На допросе Силов также не мог ничего сказать, кроме того, что было известно из исповеди. И кто такой Прокофьев, Виктор не знал. Каким образом была передана граната — тоже.

Игнатьев даже засомневался в искренности исповеди — не сумасшествие ли Силова привело к наговариванию на самого себя? Виктор не знал никакого Прокофьева…

Заминка разрешилась, когда отчаявшийся полковник решил обзвонить знакомых Силова по прежней жизни — это были люди театра и официантка Лида. Официантка из Дома актера вспомнила Сергея Ивановича, уточнила вопрос и твердо ответила — нет, не знает.

Директор театра — помидорка — деловито уточнила, кого Игнатьев имеет в виду: Прокофьевых, по ее соображению, два: известный и неизвестный. Полковник уточнил про обоих — помидорка ответила, и заминка исчезла.