Симфония

Он прошептал смущенно: «Жена, облеченная в солнце», а уж тройка подъезжала к подъезду.

На крыльце, обвитом хмелем, стоял брат золотобородого аскета, помещик Павел Мусатов, с богатырскими плечами и большой бородой.

Его лупоглазый лик смеялся и лоснился, обрамленный мягкой, как лен, белокурой бородой… В левой руке дымилась сигара.

Белую, чесучовую поддевку раздувал ветер, и он махал брату носовым платком.

В прохладной передней стояла племянница Варя, гостившая у дяди с чахоточной матерью.

Это была бледнолицая блондинка с мечтательными глазами, маленьким носом и веснушками.

Обнимались и лобызались братья Мусатовы.

Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив.

И только тоскующий голос его разносился над широкими степями.

В столовой был накрыт завтрак. Здесь Павел Мусатов на радостях выпил разом шесть рюмок вишневки.

Потом он схватил хохотавшую племянницу и прошелся с ней мазурку.

Он молодцевато выступал перед изумленным братом, вытопатывая глянцовитыми сапогами.

Это был отставной гвардеец.

Девушка хохотала, и он тоже, причем его живот трясся, а на животе брелоки, и нот градом выступал на багровеющем лице.

Удивился аскет золотобородый, приехавший в деревню выводить судьбы мира из накопившихся материалов.

Но все радовались.

Вот уже брат Павел расстегнул чесучовую поддевку и вытирал носовым платком свой лупоглазый лик.

За завтраком золотобородый аскет уяснял присутствующим свое появление, очищая свежую редиску.

Он говорил, что устал от городской сумятицы и вознамерился отдохнуть на лоне природы.

Племянница Варя благоговейно внимала речам ученого дяди, а Павел Мусатов, наливая восьмую рюмку вишневки, громыхал: «И хорррошее дело!»

Был он громадный и багровый, проникший в тайны землеведения, а его брат был худой и бледный, напиханный сведениями.

Помещик Мусатов вел жизнь, наполненную сельским трудом и сельскими увеселениями.

Попивал и покучивал, но присматривал за хозяйством.

Он имел романические тайны, о чем свидетельствовал шрам на лбу, появившийся после удара палкой.

Он говаривал зачастую, громыхая: «Раз, прокутившись в Саратове, с неделю таскал я кули, нагружая пароходы».

При этом он засучивал рукава, обнажая волосатые руки.

Таков был Павел Мусатов, веселый владелец приветных Грязищ.

Жарким, июньским днем в тенистой аллее расхаживал бледнолицый аскет с книгой в руке.

Он перелистывал статью Мережковича о соединения язычества с христианством.

Он присел на лавочку; чистя ногти, сказал себе: «Тут Мережкович сделал ряд промахов. Я напишу возражений Мережковичу!»

А уж к нему незаметно подсел Павел Мусатов, закрыв широкой ладонью неподобную статью.

Он говорил сквозь зубы, сжимавшие сигару: «Это после, а теперь – купаться».

У ракитового куста аскет погружался в холодные воды, предаваясь утешению.

Он купался с достоинством, помня святость обряда, а его толстый брат остывал на берегу, похлопывая себя по голой груди.

Наконец, он кинулся в воду и исчез.

Недолго нырял. Скоро его смоченная голова вынырнула на поверхность, и он, фыркая, сказал: «Благодать».

В бесконечных равнинах шумел ветер, свистя по оврагам.

Он налетал на усадьбу Мусатова и грустил вместе о березами.

Они порывались вдаль, но не могли улететь… и горько кивали.

Это проносилось время, улетая в прошедшее на туманных крыльях своих.

А вдали склонялось великое солнце, повитое парчовыми ризами.

Золотобородый аскет быстро шагал в тенистой аллее.

Он видел выводы из накопившихся материалов, и его черные глаза впивались в пространство.

На белокурых кудрях была надета соломенная шляпа, и он помахивал тростью с тяжелым набалдашником.

Уже многое он разрешил и теперь подходил к главному.

Вечность шептала своему баловнику: «Все возвращается… Все возвращается… Одно… одно… во всех измерениях…

«Пойдешь на запад, а придешь на восток… Вся сущность в видимости. Действительность в снах.

«Великий мудрец… Великий глупец… Все одно…»

И дерева подхватывали эту затаенную грезу: опять возвращается… И новый порыв пролетающих времен уносился в прошлое…

Так шутила Вечность с баловником своим, обнимала темными очертаниями друга, клала ему на сердце свое бледное, безмирное лицо.

Закрывала тонкими пальцами очи аскета, и он был уже не Мусатов, а так что-то…

Что, где и когда, – было одинаково не нужно, потому что на всем они наклеили ярлычок потусторонности.

Уже аскет знал, что великая, роковая тайна несется на них из неисследованных созвездий, как огнехвостая комета.

Уже в оркестре заиграли увертюру. Занавес должен был взлететь с минуты на минуту.

Но конец драмы убегал вдаль, потому что еще верное тысячелетие они не развяжут гордиева узла между временем и пространством. События потекут по временному руслу, подчиняясь закону основания,

Дерева взревели о новых временах, и он подумал: «Опять возвращается».

Ему было жутко и сладко, потому что он играл в жмурки с Возлюбленной.

Она шептала: «Все одно… Нет целого и частей… Нет родового и видового… Нет ни действительности, ни символа.

«Общие судьбы мира может разыгрывать каждый… Может быть общий и частный Апокалипсис.