Симфония

Уже вошли в комнату и захлопнули дверь, когда завыла тощая психа, поджимая хвост; ее узкая морда была обращена к небу.

Она ужасалась и, казалось, вопила: «Возвращается, опять возвращается», а два зловеще-белых завитка уже висели над домом.

За рекой раздавались крики тоскующих чибисов.

Аскет молчал пред шумевшим учителем, потому что он был по ту сторону жизни.

Это был сплошной сон наяву.

Это были откровения: Вечность шутила с баловником и любимцем своим; эти вечные шутки – точно сладкая музыка раздавалась в тоскующей душе пророка.

Пророк знал, что он вырвался из тенет трех измерений. Люди называли его безумцем: это был добрый знак.

Пророк уже знал, что он глашатай Вечности.

Он слишком учился для того, слишком тосковал, слишком мною снял покровов, слишком полюбил Вечность,

Слишком ярки были грезы: это был сон, подымавшийся над Россией, как милое безумие.

Это были шутки Вечности с баловником и любимцем своим.

Каменная маска над террасой хохотала и в хохоте онемела.

За рекой раздавались крики тоскующих чибисов.

Этот сон сжег действительность. Она рассеялась черным пеплом.

«Пусть, пусть это только грезы, – думал пророк, – но пусть хоть раз мир поиграет в эти сны, замечтается в фантазиях.

«Что тогда помешает реальности этих грез?»

Так он думал, а уже сердце его замирало от сладкой печали, а уже ему в очи смотрели иные очи, синие… А уже тополя пыли густым басом под напором пролетающей Вечности.

Это неслись сны наяву, ревущим потоком, и старики тополя, воздымая костлявые руки свои, ликовали и кричали нараспев: «Се же-нин-ии-их гряя-дет в поо-лууу-уу-ноо-щии».

За окнами был рев и крик; ругались, и визжали, и молились неизвестные голоса.

Он видел Москву, а над Москвой громады туч с льдистыми верхами, а на туче жена, облеченная в солнце, держала в объятиях своих священного младенца.

А у ног ее распластался сам верховный пророк и глашатай Вечности.

Бриллианты сверкали на митре и на кресте, а золотая бородка утопала в куполе туч.

Из-под тучи, как молния, лезвие Божьего меча разило негодников.

А вдали Антихрист бежал обратно на север Франции.

Сквозь общий крик старики тополя, как державные архиереи, воздымая костлявые руки свои, ликовали и кричали нараспев: «Чее-ее-ртооо-оо-оог Твоой вии-ждуу, Спааа-аа-се мой».

И опять, как всегда, два синих, печальных глаза, обрамленных рыжеватыми волосами, глядели на аскета.

Была улыбка и печаль. Был вопрос: «Неужели это правда?..»

С любопытством стояли у окна и смотрели на бурю.

Бил град. Летели обломленные ветки. Где-то в доме треснуло стекло.

То тут, то там высовывалось на мгновенье окровавленное лезвие меча, и зычный, архидиаконский голос возглашал: «Пррррок-лятие!»

То еще не был Разящий, а лезвие меча среди туч.

Вечером шипел самовар. Безмолвно сидели вокруг стола.

Безмолвно зияла ночь, прильнув к окнам, и смотрела на сидящих.

Старинные часы плавными взмахами отбивали время.

Сестра разливала чай. Золотобородый аскет помешивал ложечкой в стакане.

Варя теребила копчик косы. Павел Мусатов взял в руки гитару.

Вдруг сутулый учитель заговорил тявкающим голосом; разинув рот, выпускал заряд за зарядом.

Его расплюснутый нос задорно сверкал на противника, а щеки Вари вспыхнули ярким румянцем.

Но ревнивый учитель не смотрел на Варю. Смотрел Павел Мусатов, натягивая новые струны на старую гитару.

Потом он кашлянул, вздохнул и покачал головой.

Но этого не заметил его брат.

Самовар шипел.

Кто-то прильнул к окнам, зияя впадинами глаз.

Но там никого не было.

Учитель кричал: «Это безумие!» Варя блестела негодованием на учителя.

Павел Мусатов толстым пальцем пробовал струну,

Взоры аскета сверкнули грозой, потому что он припомнил долгие годы изучения наук и философии.

Он отрезал своим деревянным голосом: «Если я и безумен, то это только потому, что прошел все ступени здравости!»

Встал и, зевая, подошел к окну.

Вдруг Павел Мусатов забренчал на гитаре персидский марш.

Принесли почту. Золотобородый аскет прочитал письмо. Он сказал брату: «Завтра я еду в Москву».

Толстый Павел стоял за спиной Вари. Он сказал брату: «И хорошее дело».

Он глазами указывая на поникшую племянницу.

Варя быстро вышла из комнаты.

Бледные губы учителя кривились, хотя он равнодушна закуривал папиросу.

Но аскет, погруженный в мысли, ничего не заметил,

Он вышел в сад.

Тянулась ночь. Звенели бутылки. Павел Мусатов спаивал учителя.

Голова учителя лежала на столе. Он кричал: «Любовь к ближним!»

Весело грохотал багровеющий Павел. Его лицо лоснилось и потело.

Одной рукой он ударял по столу; другой поднимал над головою осколок рюмки.

На скатерти были винные пятна. Над ними кружились мухи.

Гитара с оборванными струнами валялась на полу,

В соседней комнате было темно. Здесь была Варя.

Из ее глаз катились слезы. Она кусала маленький платочек.

Она уронила платочек на спинку кресла, а сама вышла в сад.

И платочек белел на спинке кресла, как будто это было чье-то лицо, зловещее и мертвенно-бледное.

Но здесь никого не было.

Всю ночь гулял аскет в саду, объятый мраком.

Жаркая грудь его вздымалась от вечных сказок.