Симфония

«Может быть общий и частный Утешитель.

«Жизнь состоит из прообразов… Один намекает на другой, но все они равны.

«Когда не будет времен, будет то, что заменит времена.

«Будет и то, что заменит пространства.

«Это будут новые времена и новые пространства.

«Все одно… И все возвращаются… Великий мудрец и великий глупец».

И он подхватил: «Опять, опять возвращается…» И слезы радости брызнули из глаз.

Он вышел в поле. На горизонте румянилась туча: точно чубатый запорожец застыл в пляске с задранной к небу ногой.

Но он расползался. Горизонт был в кусках туч… На желто-красном фоне были темно-серые пятна.

Точно леопардовая шкура протянулась на западе.

Он улыбался, увидав дорогую Знакомицу после дней разлуки и тоски.

А вдали на беговых дрожках уже катил Павел Мусатов с сигарой в зубах, молодцевато держа поводья.

Вдали чей-то грудной голос пел: «Ты-и пра-асти-иии, пра-асти-иии, мой ми-и-и-и-лааай, маа-а-ю-у-уу лю-боовь».

Павел Мусатов укатил в беспредметную даль; только пыль вставала на дороге.

Голос пел: «Ва краа-а-ююю чужом да-лее-о-о-кааам вспа-ми-на-ю я ти-бяяя».

Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив…

Голос пел: «Уж ты-ии доооля маа-я го-оорь-каа-ая, доо-о-ляя гоо-ооорь-кааа-яяя».

Леопардовая шкура протянулась на западе.

Одинокий крестьянин, босой и чумазый, терялся где-то среди нив…

Помещик Мусатов сидел на вечернем холодке.

Он отдыхал после жаркого дня, расправлял белокурую бороду.

Вот сейчас он ударял кулаком по столу, крича на старосту Прохора: «Шорт и мерзавец!»

А Прохор сгибал шею, морщил брови, тряс огромной бородой.

И на грозное восклицание выпаливал: «Не могим знать!..»

Но это было недавно, а теперь толстый Павел отдыхал на вечернем холодке.

В освещенной столовой племянница Варя кушала алую землянику; она накалывала ягодки на шпильку и смеялась, говоря: «Вы, дядя, точно жрец… Вам бы ходить в мантии…»

Он казался странно весел и беспричинно хохотал.

Он и теперь смеялся: «Погоди, дай нам выстроить храмы… Одежды – это пустяки… Разве моя палка не жезл? Разне содома моей шляпы не золотая!

И подняв руки над племянницей, он шутливо задекламировал:

«С головой седой верховный я жрец —
На тебя возложу свой душистый венец!
И нетленною солью горящих речей
Я осыплю невинную роскошь кудрей!»

Так шутил Сергей Мусатов – золотобородый аскет и пророк.

Потом он развернул газету и прочел о посольстве далай-ламы тибетского.

После он осведомился у Вариной матери о возможности получения лимона.

Потом Павел Мусатов читал ему лекцию о сельском хозяйстве и недородах.

Они мирно покуривали на открытой террасе. Им светила луна.

Голубой ночью племянница Варя стояла у открытого окна; она блистала очами и декламировала с Фетом в руках:

«С головою седой верховный я жрец —
На тебя возложу свой душистый венец!
И нетленною солью горящих речей
Я осыплю невинную роскошь кудрей!»

Но закатился ясный месяц, и небо стало исчерна-синим.

Только к востоку оно было бледно-хризолитовое.

Тени встречались и, встречаясь, сгущались; где-то вдали храпел Павел Мусатов.

В темной гостиной на мягком кресле сидела знакомая женщина.

Ее мертвенное лицо неподвижно белело в темноте.

Над уснувшим домом дерева рёвмя-ревели о новых временах.

Пролетал порыв за порывом; проходили новые времена.

Новые времена не приносили новостей. Бог весть, зачем они волновались.

И уже свет жизни брызнул из далеком небосклоне. В гостиной уже не было знакомой женщины в черном с белым лицом.

Только на спинке кресла лежал чей-то забытый, кружевной платочек…

Кричащие времена возглашали: «Опять возвращается!» И уже полнеба становилось бледно-хризолитовыми.

У самого края горизонта был развернут кусок желтого, китайского шелку.

Это были дни полевых работ, дни выводов из накопившихся материалов; дни лесных пожаров, наполнявших чадом окрестность.

Дни, когда решались судьбы мира и России; дни возражений Мережковичу.

И все ясней, все определенней вставал знакомый образ с синими глазами и печалью уст.

То было снежно-серебряное знамя, выкинутое на крепости в час суеверных ожиданий.

Утром напивался чаем аскет золотобородый, рассуждал с братом, шутил с племянницей.

Потом делал выводы из накопившихся материалов.

Потом предавались они с братом водному утешению и ныряли между волн. Потом составлялись соборные послания московским и иным ученикам.

В них раскрывались догматы христианства и делались намеки на возможность мистических ожиданий.

Курс московских учеников разросся, и сеть мистиков покрыла Москву.

В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному.

Все они считались с авторитетом золотобородого аскета, готовящегося в деревне сказать свое слово.

Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя.