Симфония

Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром.

Третий ехал летом на кумыс; он старался поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву.

Четвертый ездил по монастырям интервьюировать старцев.

Иной боролся в печати с санкт-петербургским мистиком, иной раздувал искорки благодати.

Дрожжиковский ездил по России и читал лекции, в которых он моргал и подмигивал что есть мочи.

Получалось впечатление, что он знает, а он возлагал знание на золотобородого пророка.

Для других, неведающих, его лекции уподоблялись комоду с запертыми драгоценностями.

Он прочел уже шесть лекций и теперь вчерне приготовил седьмую.

Подъехала франтовская тройка, подвозя Павла Мусатова к соседям по имению.

На подъезде встречало Мусатова знакомое семейство, осведомляясь о причине столь долгого забвения Павлом Мусатовым их гостеприимного очага.

На что приятно раскланивался Павел Мусатов, прищелкивая лакированными сапогами, он поднял хозяйскую ручку к пунцовым устам своим и заметил: «У меня гостит мой ученый брат!.. Мы, знаете, беседуем о том, о сем… И время летит незаметно».

На вопрос же, отчего он не привез к ним ученого брата, Мусатов отрезал лаконически: «Сидит сиднем… занят обширным исследованием…»

Все это было принято к сведению любопытным семейством.

В ягодном саду племянница Варя гуляла с подругой своей, Лидой Верблюдовой.

Вдруг она поцеловала длинную шею Верблюдовой и сказала: «Дуся, приезжай поскорее к нам в Грязищи… я тебе покажу ученого дядю…»

Осведомилась Верблюдова о наружности ее ученого дяди, а подруга ее, прищурясь, теребила в руках кончик косы, лукаво смеялась…

И ничего из ответила.

Горели деревни. Агент земского страхования разъезжал по уезду.

Заезжая в усадьбы, он неизменно говорил, жуя ветчину или намазывая ее горчицей: «А Павел Павлович возится с братом, с ученым…»

И на вопрос, что это за птица, отвечал выразительным взглядом рачьих глазок: «Сидит сиднем в Грязищах… занят обширным исследованием!»

В уездном городе пировали два обывателя.

На столе бутылки были пусты, а глаза сидящих пьяны.

Один из сидящих хватил другого по колену и сказал: «Опрокинем, брат, еще по одной… хе, хе… где уж… хе, хе… нам до учености Сергея Мусатова…»

На что его товарищ мрачно заметил: «Идет».

Дом был темно-серый и старинный. Над открытой террасой была повешена каменная маска.

Неподвижно бледнело строгое лицо, казавшееся от вечерней зари нежно-розовым.

На открытой террасе восседал Павел Мусатов, осыпанный алым блеском.

Под поддевкой вздувался толстый живот его, и правая рука была опущена на бороду.

Левой рукой он теребил брелоки; перед ним на столе лежала пепельница и спички.

Два юных тополька склонялись, словно зачарованные, трепеща и тая от вечных сказок.

У реки раздавались крики тоскующих чибисов.

Грустно задумался лупоглазый Павел на вечерней заре.

Наконец он чихнул и сошел со ступенек террасы, завидев гостя.

Ему вслед смеялась маска застывшим, каменным смехом.

Приближалась буря. Над усадьбой стоял шум и рев. Коренастые деревья, обуреваемые ветром, рвались прочь отсюда.

Приближались полосы ливня и уже висели над пашней.

Серые цапли пронеслись над свинцовой рекой.

Учитель сельской школы был поджар и сутул. Его землистое лицо было темнее лысинки, но светлее бородки, а расплюснутый нос задорно торчал из-под синих очков.

Это был молодой человек, тяготевший к народу.

Они шли с Павлом Мусатовым вдоль желтеющей аллеи; тявкающий голос учителя спорил с шумом дерев.

Землистое лицо, казалось, гримасничало, а длинные руки совершали нелепые движения под свинцовым сводом небес.

Коренастые деревья, обуреваемые ветром, рвались, прочь отсюда.

На крашеной лавочке сидел золотобородый аскет и дослал выводы из накопившихся материалов.

А учитель брезгливо думал: «Вот сидит гнилой мистик!

«Весь он пропитан лампадным маслом, и квасной патриотизм его мне претит».

Им навстречу поднялся мистик, который не был гнил и совсем не пил квасу.

Он был химик по профессии, и перед ним молодой учитель неоднократно срамился незнанием точных наук,

Шли ужинать. Сельский учитель из читающих развертывал фронт умственного войска своего и делал наскоки на гнилого мистика.

Еще была только редкая канонада. Еще не дошло дело до картечи.

Еще оставался впереди запас личных оскорблений.

На оконных стеклах угас розовый отблеск; за стеклом глядело на идущих мертвенно-бледное лицо.

Точно великая Вечность приникла к окну.

Но это был букет белой ковыли и больше ничего.

Павел Мусатов не участвовал в споре. Он напевал, вылупив глаза: «Ночь пронесется на крыльях тумана, грозная туча застелет восток!»

Туча была страшная и высоко размазанная, а под ней два низких, зловеще-белых завитка неслись куда-то вбок.

На лужайке перед домом два молодых тополька шептались с бурей, точно зачарованные.

На оконных стеклах угас отблеск заката. Букет белой ковыли стоял на окне.

Учитель сельской школы разгорался пред молчавшим аскетом, а Павел Мусатов тихонько напевал: «Светлая радость померкнет, как зорька; горе, как туча, нежданно придет…»