Символические образы. Очерки по искусству Возрождения

Философски должно быть ясно, почему христианский платоник так усиленно подчеркивает, что символизм в качестве кода получен от Бога и передавался в истории — в платоническом толковании символ есть несовершенное отражение более высокой реальности, пробуждающее нашу тягу к совершенству. У Платона эта тяга объясняется учением о воспоминаниях; мы созерцали это совершенство, пока наши души не загнали в тела, и, едва оживают воспоминания о более высоком состоянии, душа устремляется на поиски истинного дома. Христианство не позволяло философу полностью принять центральное положение платонизма, по которому все знания суть воспоминания; раз Бог создает всякую душу при зачатии, в ней нет места «анамнезу» прошлых состояний. Тем, кто хотел оставаться платониками, пришлось в той или иной мере заменять память индивидуума на теорию памяти человечества. Это человечество в традиции символизма сохранило в памяти знание, которое Бог вручил Адаму до грехопадения. Единственный кроме этого источник знания — откровение в Писании. Однако в Писании Бог тоже говорит с нами не только напрямик, но и в символах; эти символы, если правильно их прочесть, по-прежнему открывают платоническую, или, вернее, неоплатоническую вселенную.

Дионисий Ареопагит

Текст или тексты, ставшие связующим звеном между платонизмом и христианством — это сочинения, подписанные именем Дионисия Ареопагита, языческого философа, которого обратил своей проповедью апостол Павел.[466] С ними идеи позднеантичного неоплатонизма получили доступ в христианскую теологию. В свете псевдо-дионисиевых комментариев на Небесные Иерархии изучалось откровение и была установлена двойная функция символизма, так сильно повлиявшая в этих вопросах на все западное мышление.

В начале «Комментариев» Ареопагит защищает Священное Писание от нападок, что там де использованы символы грубые, не годные для духовных истин. Есть два способа приблизиться к Божественному — через утверждение (катафасис) и через отрицание (апофасис).[467] В откровении есть и то, и другое. Оно представляет духовные сущности через сравнение с такими почтенными понятиями как Логос, Нус или через образ Света. Однако в такого рода символическом языке таится опасность. Он может ввести в заблуждение, которого верным надлежит всячески избегать. Читающий Священное Писание может понять его буквально и вообразить, будто небесные существа — и впрямь «богоподобные мужи, сияющие нездешней красотой, одетые в блистающие одежды… или другие подобные фигуры, посредством которых в откровении дается представление о духах небесных».[468] Чтобы такого смешения не произошло, святые авторы явленных писаний сознательно пользовались нелепыми символами и сравнениями, чтобы мы не цеплялись за буквальный смысл. Порой нам помогает самая уродливость сравнений. Когда в небесных обителях встречаются кони и львы, мы не можем счесть эти образы реальными, и наш ум устремляется на поиски более высокого смысла. Так внешняя несообразность символов в Священном Писании на деле ведет к постижению духовной истины. Загадочные образы скрывают от невежд священные тайны, для посвященных же они — первая ступень лестницы, по которой мы восходим к Божественному.

Два способа

В этом толковании есть некая двойственность в отношении к символу, которая закрепилась в западной мысли. Символ-аналогия опасен уже тем, что ум может принять отражение за реальность. В рациональном мышлении католической церкви эта опасность часто подчеркивалась, дабы смешение образа с первообразным не привело к идолопоклонству или к такому иконопочитанию, какое распространилось в восточной церкви. Согласно знаменитому определению папы Григория I изображения допускаются лишь затем, чтобы учить неграмотных Священному Слову. Строго говоря, следовало заботиться, чтобы их воспринимали как пиктограммы и не более того.

Документ, написанный в постреформационной Италии показывает, как остро стала ощущаться эта опасность с развитием на протестантском севере иконоборческого движения.

По поводу своего конфликта с братством Санта Мария делла Стекката в Парме Джулио Романо пишет в 1541 году:

Слышал также, будто винят меня за то, что написал Бога Отца, иже есть невидим. Отвечаю, что, кроме Христа и Мадонны, пребывающих на небесах преображенной плотию, все остальные святые, души и ангелы невидимы, а все же их издревле пишут, и для Вашей Милости не новость, что живопись — Писание для невежд и простонародья…[469]