Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

Влияние символического переворота на антропонимику является одним из наиболее ярких проявлений вторжения политики в личную жизнь. На этот процесс влиял опыт предшествующих революций и, в частности, движение «номофилов» эпохи Французской революции XVIII в. (еще более явно это проявилось в символической революции большевиков). Однако очевидно и влияние опыта Первой мировой войны. Переименование Санкт-Петербурга, ряда улиц и массовая замена немецких фамилий, имен и отчеств на русские создавали важный прецедент подобного переворота[786]. Националисты требовали углубления этого процесса, русификации все новых топонимов. Радикальная же интеллигенция считала эти переименования проявлением шовинизма и дурного вкуса (многие же затем именно так воспринимали и переименования революционного времени). Интернационалисты-социалисты демонстративно продолжали использовать старое имя столицы страны. Вплоть до 4 апреля 1921 г., когда Губернский комитет партии принял специальное решение, Петербургский комитет большевиков сохранял свое старое название[787]. В 1917 г. политические противники большевиков трактовали это как знак германофильства интернационалистов, и последние вынуждены были защищаться[788]. С другой стороны, националистическая пропаганда создавала известные возможности и для революционеров, которые использовали потенциал ксенофобии для политической мобилизации: правящую династию презрительно именовали Голштин-Готторпской, Ангальт-Цербстской и т. п. В целом топонимические эксперименты эпохи Мировой войны немало способствовали дестабилизации системы политической символики старого режима.

В некоторых изменениях фамилий германофобия и приверженность революционным символам соединялись. 1 июня 1917 г. юнкер Е.П. Шмидт, сын лейтенанта Шмидта, героя восстания на крейсере «Очаков», подал специальное прошение во Временное правительство. Он писал: «Желая сохранить для себя и потомства славное имя моего отца и не желая, будучи совершенно русским (мои предки приехали в Россию в начале XVIII ст., получив дворянство в 1794 г.) носить чисто-немецкую фамилию, прошу Временное правительство присоединить к моей фамилии приставку „Очаковский“ и разрешить именоваться впредь, с нисходящим потомством „Шмидт-Очаковский“». 17 июня Временное правительство удовлетворило эту просьбу[789].

Процессы, начавшиеся в Феврале 1917 г., были продолжены в больших масштабах большевиками, использовавшими иные идеологические блоки, которые, впрочем, отчасти совпадали и с символами Февраля. Еще более важно то, что ономастический переворот Февраля был известным образцом для большевиков. Однако данный процесс был не самым радикальным аспектом революции символов Февраля. Так, символы и имена социалистического движения использовались здесь сравнительно редко[790].

* * *

Историки Российской революции 1917 г. сравнительно мало внимания уделяли борьбе с символами «старого режима». Если о них и писали, то лишь как о колоритной черте эпохи. Примером может послужить «погонная революция», которая фактически не привлекала внимания исследователей политической истории. Между тем, как мы видим, вопрос о погонах порой был буквально вопросом о жизни и смерти. Отказ снять погоны (так же как и конфликты вокруг других символов) иногда приводил к убийствам, порой же офицеры защищали свои погоны с оружием в руках. Лишение погон и орденов могло стать причиной самоубийства[791].

Отношение к погонам и другим символам «старого строя» было своеобразным индикатором революционизирования отдельных частей и соединений. Но часто именно конфликты вокруг этих символов были важнейшим фактором, исходной точкой такой радикализации. Тем более удивительно, что и историки революции, и историки Российского военно-морского флота необычайно мало внимания уделяли этому сюжету в своих публикациях, хотя они не могли не знать о многочисленных конфликтах, причиной которых стала борьба вокруг знаков различия.

Чем объяснить подобное молчание?