Синагога и улица

Мойшеле прежде даже не представлял, что у него будет так щемить сердце от невозможности встреч у Иткой. В самом дворе они не осмеливались заговаривать друг с другом и даже обмениваться взглядами. Каждый вечер он смотрел из своего окна, как она приходит домой с таким же свежим и веселым личиком, как в те дни, когда они встречались. Он не мог себе признаться, что боится, как бы она не начала встречаться с кем-то другим. Ему очень не нравилось, что во все дни недели она ходит разодетая, а взбегая на крыльцо, показывает ему затылок со скрученными медными косами, словно желая подразнить его. Эта злючка наверняка думает, что он недотепа, трус, испугавшийся сильных мужчин, сказавших ему не оставлять по ночам жену одну, а иначе они отлупят его до смерти. Похоже, чтобы сделать ему еще больнее, Итка временами возвращалась поздно ночью и, прежде чем войти в свою квартиру, взглядывала на него равнодушно, как на чужого. От обиды Мойшеле смеялся и разговаривал с женой, маячившей за его спиной тихо, как тень.

— Эта дочка слесаря, должно быть, еще тот товарец! Ты только посмотри, как она крутит задом! Кого она хочет этим подразнить, холера? — бурчал он, едва сдерживаясь, чтобы не схватить свою ведьму за тонкую шею, похожую на шейку тощей курицы, черт бы ее подрал! Однако Нехамеле хватало ума не говорить по поводу слесаревой Итки ни единого слова.

Другие обитатели двора тоже не верили в историю про чертей. Даже слесарь реб Хизкия улыбался, слыша эти рассказы про нечистую силу.

— Пока большой праведник не скажет про дом, что в нем пребывают опасные черти, не о чем и беспокоиться, — вынес свой приговор святоша и посоветовал соседям соблюдать законы, изложенные в книге «Шулхан орух». Тогда никакая нечистая сила им не повредит. Одна Грася верила в чертей, хотя раввинша Гинделе очень сердилась на нее и взяла к себе в дом, чтобы ребе разъяснил ей, что нельзя верить в подобную ерунду. Жена садовника рассказала бывшему заскевичскому раввину под большим секретом, что думает по поводу своей соседки через стену:

— Жена обивщика в девичестве долгие годы жила одна, без родителей, без братьев и сестер, вот черт и стал ее женихом и до сих пор приходит по ночам стучать в ее стену, когда обивщика нет дома. Поэтому я боюсь, как бы этот черт не приблудился и ко мне, — и Грася сложила на горле свои холеные длинные пальцы.

— Глупая женщина! Жена обивщика вышла замуж за человека, который хуже ста чертей, но никакие черти вас пугать не приходят, — сердилась раввинша на жену садовника.

Реб Йоэл спросил, знает ли она, когда муж вернется из Ошмян.

— Не знаю, — ответила измученная Грася. — Когда он дома, то не приходит мой Алтерл, моя птичка, мой милый мальчик…

Аскет реб Йоэл покачал головой и вздохнул. Только когда Грася ушла и раввинша упрекнула его за то, что не выругал садовницу да болтовню про мальчика, реб Йоэл ответил, что даже если утешение приходит от больного воображения, нельзя лишать человека утешения, если ему больше нечем жить. Целую ночь аскет не мог заснуть из-за тяжелых мыслей, буквально душивших его. Он думал о том, что, возможно, ему действительно не следовало уезжать из Заскевичей прежде, чем он помирил мужа Граси со старшими братьями. Гинделе не могла заснуть и думала, что, может быть, даже лучше, что у нее никогда не было детей и поэтому она избавлена от материнских страданий. Однако, когда реб Йоэл спросил Гинделе, почему она не спит, она ответила, что ей душно, жарко, и он сказал то же самое: они не хотели огорчать друг друга. Оба заснули только под утро. И оба одновременно проснулись от крика во дворе, когда солнце уже стояло высоко в небе. Неожиданно вернувшийся садовник Палтиэл Шкляр кричал, обращаясь к соседям, стоявшим вокруг него:

— Расскажите об этом аскету, расскажите ему, что моя жена боится чертей и плачет по ночам, тоскуя по нашему мальчику. Пусть он подавится ее слезами! Когда он был раввином в Заскевичах, а у меня был суд Торы с моими братьями, если бы он тогда выносил честные решения, я бы сегодня не дошел до таких бед. Суд в Ошмянах все тянется и тянется, и я обязан на нем присутствовать.

— Но Грася — ваша жена, и вы должны о ней заботиться, — мягко втолковывал ему один из соседей.

Другой сосед громко кричал:

— Вы в сто раз хуже Мойшеле Мунваса!

Запыленный в дороге с головы до ног, в тяжелых юфтевых сапогах и с суковатой палкой в руке, садовник со своим мясистым шелушащимся носом выглядел причудливым большим лесным зверем среди мелкой одомашненной живности. Он отмахивался от соседей с ревом и выкриками:

— Содомиты! Чтоб вы все вместе с моими братьями заболели прежде, чем я буду у вас спрашивать, когда мне приходить и когда уходить! Выбейте окна этому праведнику, который оставил Заскевичи на произвол судьбы, так что тамошние обитатели ругаются до сих пор по поводу того, кто должен быть у них раввином. Да пусть заскевичские евреи сожрут друг друга. Они ведь тоже поддерживали моих братьев!