Синагога и улица

Соседи видели, что садовник изливает на них царящий в его душе мрак. Он чувствует себя в скандале так же уютно, как жаба в болоте. Тьфу на него! И евреи разошлись по мастерским, по лавкам, на рынок. Палтиэл Шкляр победно оглянулся и тоже пошел к себе. Но раввинша Гинделе, которая все видела и слышала из своей квартиры, смотрела с обидой на мужа. Еще больше, чем оскорбления со стороны садовника, ее задело, что Йоэл сидел на кровати, опустив голову, с виноватым лицом, как будто заслужил эти оскорбления.

Мойшеле Мунвас, тоже все видевший, пошел на работу с торчащими вверх усами. Его глаза блестели, он едва сдерживался, чтобы не подпрыгивать от радости. С ним случилось чудо! Он не ожидал такого быстрого освобождения из темницы. Раз садовник дома, садовница больше не будет пугаться чертей, а его Нехамеле не сможет выдумывать, что она, мол, слышала, как беснуются черти. С сегодняшнего дня он снова сможет уходить из дома! Кто осмелится сказать ему хоть слово? У Мойшеле была только одна забота: захочет ли слесарева Итка хотя бы смотреть в его сторону?

Вечером того же дня Мойшеле снова переодевался, чтобы уйти из дома, утешая Нехамеле, что с сегодняшнего дня она может быть спокойна. Садовника боятся даже черти. Нехамеле знала, что именно в этот день слесарева Итка ходит после работы в польскую школу учиться бухгалтерии. Тем не менее несколько дней Нехамеле ничего не делала из страха перед садовником, сидящим дома, и из-за того, что Мойшеле приходил со своих гулянок подавленный, как будто получил оплеуху. Нехамеле радовалась: либо эта распутная девица уже нашла другого, либо Мойшеле ей осточертел. Но с каждым днем Мойшеле все больше походил на себя прежнего. Он весело напевал песенку, и Итка тоже смеялась все громче, все задорнее, когда ее отца не было дома. Нехамеле стискивала зубы, чтобы у нее не дрожала челюсть. Но сердце ее стучало все сильнее, и в одну темную ночь в конце месяца тамуз она уже не стала считаться с тем, что муж Граси дома.

На этот раз Нехамеле стучала в стену своей спальни не туфлей, а половником и чайной ложечкой. Она быстро барабанила во всех углах, внизу, над самым полом, и так высоко, как только могла дотянуться. Отзвук этих ударов в темной спальне смешивался с ее страхом и болью, вызывая у нее ощущение, что это действительно танцуют черти и она видит их высунутые огненные языки, рога на головах, козлиные ноги… И Нехамеле заорала не своим голосом.

Вернувшись домой, обивщик нашел полную квартиру людей. Его жена лежала на кровати с влажным полотенцем, обмотанным вокруг головы, с мокрой тряпкой на груди, а соседи рассказывали, что, когда они сбежались на ее крики, она уже лежала в обмороке. Никто из обитателей двора больше не поучал и не стращал Мойшеле. Люди думали, что с него довольно увидеть, как жена лежит на кровати в таком ужасном виде, с закрытыми глазами и запекшимися губами. Он сам поймет, что он играет с ангелом смерти. Грася смотрела на Нехамеле со смертельным страхом, ее муж-садовник тоже вылупил на лежавшую без чувств соседку мрачные глаза. Его толстая нижняя губа вместе с тяжелым подбородком, как мохом поросшим серой бородой, даже тряслась. На этот раз он не кричал по своему обыкновению, а бормотал:

— Правда-правда, я сам слышал удары в стену, жесткие частые удары, как будто комки земли сыпались на гроб.

15

После поста 17 тамуза[112] слесарь реб Хизкия стал соблюдать траур по разрушенному Храму. Уже за три недели до Девятого ава он не прикасался к мясу, не пробовал фруктов, которых еще не ел в этом году, чтобы не надо было произносить благословение «Шегехияну»[113], и кричал на жену, если она чинила одежду. Увидав, как ее Хизкия мучается с черствым хлебом и твердым белым сыром, жена слесаря Злата снова пошла жаловаться аскету реб Йоэлу, что муж гробит себя и хочет, чтобы и его домашние так же гробились.

— Не слушайтесь его, — ответил аскет.

Когда двое этих мужчин оказались после этого одни в синагоге, слесарь крикнул аскету, что тот отменяет законы и старые еврейские предписания, записанные в молитвеннике раввина Амрама-гаона[114], в молитвеннике Раши[115], в книге «Шиболей га-лекет»[116] и еще во множестве других сборников религиозных предписаний. Реб Йоэл ответил, что мы придерживаемся обычая не есть мяса только в девять дней, предшествующих посту Девятого ава, и что не следует особенно увлекаться устаревшими строгостями. Нынешние поколения слабые и к тому же не такие набожные, как прежние. Поэтому для наших времен более чем достаточно, если евреи постятся и соблюдают траур Девятого ава.

— Евреи больше не постятся Девятого ава и не соблюдают траур, потому что вы и вам подобные сказали, что можно делать все, чего нельзя, — хриплым и злым голосом возобновил реб Хизкия старый спор.

— Евреи не постятся, когда надо поститься, потому что вы и вам подобные сказали, что нельзя даже то, что можно, — нанес ответный удар реб Йоэл, и оба спорщика разошлись еще более обиженные, чем во время предыдущих стычек.