Синдром Гоголя

Грених вздохнул, вспомнив семнадцатилетних юнцов, которых учил делать вскрытия, треть из них неизбежно падала в обморок – не спасал ни красный значок в виде знамени с надписью «КИМ»[23], ни знание назубок устава РКСМ. С приходом новой власти его зачислили научным сотрудником в Кабинет судебной экспертизы и консультантом в Московский губсуд, оставив пока профессорскую должность, разве только лишив ее приставки: экстраординарный. В довесок выдали целый выводок стажеров, планировали вернуть часы лекций на факультете общественных наук. Советская власть непременно желала вырастить новое поколение специалистов судебного дела. Для этого им были нужны вот такие, как он, потерянные, старорежимные призраки прошлого, сочувствующие революции, не знающие, куда примкнуть, мизерабли[24].

Плясовских говорил, увы, правду. Кадров не хватало всюду, не только в провинции.

Зелемск был городом скромным ввиду того, что чугунку еще проложить не успели, хотя готовый проект давно лежал в столе председателя. Городская милицейская канцелярия осела в том же здании, что и исполком, в правом его крыле, расположенном на небольшой пустынной площади, которую ныне назвали площадью Карла Маркса. Оклеенная декретами и директивами передняя стена его виднелась издалека. Но в здании этом, бывшем когда-то Ратушей, не предусматривалось помещения для анатомирования. Все судебно-медицинские процедуры приходилось производить в барачной больнице, что раскинулась за мрачным каменным ограждением через две улицы.

Прозекторская старого образца представляла собой небольшое каменное одноэтажное строение в глубине больничного сада, разделенное надвое кирпичной стеной. Лед был завезен в конце августа, оставалось его всего ничего. Два младших милиционера даже успели вспотеть, пока вносили тело. Пыхтя и с тихим переругиванием, они втащили носилки в узкий дверной проем. Один умудрился задеть лбом косяк; слетела темная фуражка, обнажив мокрые, слипшиеся волосы.

Нахмурившись, Грених посмотрел на часы – четыре дня. Потом снял перчатки, опустил их на дно шляпы и призадумался, слепо уставившись в кружок тульи – нет, он не вспоминал, как приступить к вскрытию. Но вдруг с устрашающей ясностью ему вспомнился первый курс. Тогда Грениху не часто доводилось присутствовать при настоящем анатомировании, не беря в расчет те случаи, когда вскрытие делалось прямо в аудитории старшими студентами на уроках анатомической хирургии. Производились операции по удалению легкого, или же нефропексия, когда приходилось закреплять патологически подвижную почку, или же банальная ампутация. Но операционный стол от робкого первокурсника отделяла лавина голов прочих медиков – более шустрых и норовистых, все тянули шеи, дабы заглянуть за шевелюру или плечо впередистоящего. Все, что мог вынести из подобных практических занятий Константин Федорович, это стойкий запах формалина, который въедался в сюртук намертво. Прошло уже почти двадцать лет. Он успел поработать в Вене и Москве, был вольнослушателем в Психоневрологическом институте у Бехтерева, но неминуемо его судьба толкала в прозекторскую.

В конце войны, получив короткий отпуск, он прибыл санитарным поездом в Москву, в надежде получить вести от жены. Вернуться назад уже не мог, занял должность прозектора в морге Басманной больницы для чернорабочих. Как занял? Прятался в нем полгода, узнав, что попал в список на расстрел. Потом что-то надо было делать с бесконечной рекой мертвых, текущей с фронта. Он сортировал тела, проводил опознания, выдавал их родственникам, делал вскрытия – так, чтобы занять бездну пустого времени, никому эти вскрытия были не нужны. Члены районного ЧК нашли его, поставили к стене, но бумага, подписанная комдивом 40-й стрелковой, остановила их. Замешкались, потом задались вопросом: кто будет разгребать всю эту гору покойников. Пожалели, оформили и даже выдали продовольственные карточки на овес, а потом опять забыли.

Память милостиво вычеркнула эти два голодных и холодных года, проведенных в кафельных залах морга. Два года в обществе одних лишь мертвых! Так и прожил бы там остаток жизни, если бы не случайно оброненное упоминание кому-то или при ком-то, а может, сказанное в пьяном бреду, о том, что он бывший экстраординарный профессор и читал когда-то курс судебной медицины.

Только за эти два года он произвел тысячу вскрытий, наверное, если не больше. Но никогда ранее не касался секционным ножом человека, который, быть может… еще жив. Плясовских с сомнением отнесся к новости, что у покойного была редкая болезнь, и мысль, что Кошелев впал в летаргический сон, отмел тотчас же. Грених с выводами не торопился… Чем ближе он подступал к прозекторской, тем больше мучился сомнениями.

Кошелева уже раздели и уложили на один из трех каменных столов ледника, на соседнем под серым саваном лежал труп вчерашней пациентки. Единственный санитар, чрезвычайно утомленный танцем с покойником, накинул на литератора застиранное покрывало неопределенного цвета.