Синдром Гоголя

Зимин схватился за бутылку, разлил остатки по стаканам. Но Грених оказался столь неловким, что выронил свой. Скрежетнув зубами, он схватился за салфетку, чтобы не залило брюк. С каким-то беспомощным отчаянием Зимин глядел на то, как Грених водит по столу пропитанным бурой жидкостью комком, потом выпил и резко встал.

– Разрешите откланяться.

Константин Федорович не сразу понял, что тот ушел. Поднял голову, когда фигура в черной шинели, замотанная шарфом, исчезла за дверью.

Как предрек Зимин, Аркадий Аркадьевич отпускать Грениха отказался. На следующий день он поджидал профессора в гостиничной столовой, куда Константин Федорович спустился вместе с Майкой завтракать. Мужчины терпеливо дождались, когда девочка, давясь и громко причмокивая, проглотила вареные яйца, запив их чаем.

– Пойди погуляй, – Грених ласково пригладил ее непослушные черные волосы. – Только, чур, на фабрику без меня не ходи. Обещаю, вместе на нее пойдем поглядеть. Мне тоже жутко интересно, что за фабрика там такая.

– Обещаешь? – Майка прищурила один глаз, кулаком вытирая перепачканный желтком рот.

– Даю слово.

– Смотри! – вытянув палец, она прищурила второй глаз. Перевела пристальный, изучающий взгляд на начальника милиции, прищелкнула языком, будто про себя отметив о милиционере нечто крайне важное, и деловито двинулась к двери, толкнув ее коленом, вышла на крыльцо. Грених знал, что она – и минуты не пройдет – сыщет способ вернуться, чтобы подслушать, о чем те собираются толковать.

– Славный паренек, – улыбнулся начальник милиции, обманувшись из-за мальчишечьего костюмчика и отрывистых ее манер. В гостинице поначалу никто и не понял, что ребенок, прибывший с профессором, – девочка. Ну разве только Марте и был известен ее маленький секрет. Ходила Майка в пальто нараспашку, сунув руки в карманы штанишек, как какой-то шпаненок, говорила грубо – таких девочек и начальник милиции никогда прежде не встречал.

– Сами понимаете, что мне здесь и часа лишнего находиться нельзя. Ребенок должен как можно скорее попасть домой, – говорил Грених, чувствуя, как каждое слово пистолетным выстрелом отдает в виски: ох и набрался он вчера с горя.

– Вот похороним литератора, так езжайте хоть на все четыре стороны, – отвечал начальник милиции, – а нынче мы очень в ваших медицинских услугах нуждаемся. Зворыкин до сих пор не пришел в себя. От квартиры насилу смог перенести свое тщедушное тело, до больницы дополз чуть живой. Сил хватило, чтобы протокол с ваших слов об осмотре составить. Тоже, кстати, не верит, что у Карлика летаргический сон. А город тем временем стоит на ушах, в церкви прохода нет, как в Рождество, ей-богу. Люди ждут, что Карлик подымется. Из Белозерска газетчики прибыли с фотоаппаратами.

– Раз уж сей случай такую широкую известность приобрел, может, имеет смысл выписать из Белозерска и медика?

Плясовских уронил голову, вздохнув.

– Чтобы он моментально понял, что наш судебный медик в пьяной лихорадке пролежал все то время, пока вы трупом занимались? Вы хоть понимаете, какой подымется скандал в уездном исполкоме? Вот схороним Кошелева и отпустим вас со всеми почестями.

Грених было собрался возразить, но Плясовских поспешил его опередить.

– Ну переждите денек, завтра уж похороны. Сами-то вы что имеете сказать насчет него? Подымется из гроба? Или как?

– Не знаю, Аркадий Аркадьевич. Не знаю я!

Городской храм и вправду был полон в день похорон. Народ стекался не только со всего города, полноводной людской рекой его несло с соседних сел и деревень. Толпа стояла на всех трех улицах, сходящихся у паперти. Приходилось лавировать меж группками тепло разодетых граждан в шинелях без погон, бекешах, полушубках, а иногда и сворачивать в аллею и делать крюк. На мостовой то и дело раздавались какие-то вскрики, совершенно неуместные звуки баяна и затяжной песни, выкрики продавщиц сладостей, нет-нет двуколка пыталась протиснуться, возчик, щелкая кнутом, сопровождал каждый удар отборной руганью, ему отвечали возмущенной разноголосой отповедью.

– Ты пошто советского человека кнутом!

– Пряники, леденцы!

– Пуховые платки!

Грених шел, от шума кривясь, – все еще болела голова. Когда до слуха долетала непристойная брань, невольно бросал взгляды на Майку, та деловито вышагивала рядом в своем пальто и выглядывающей из-под ворота тельняшке, в штанишках на манжетике и сползающей на глаза буденовке, на которую она где-то успела выменять свою белую фуражку, – общая суматоха ее нисколько не смущала.

Грених не мог не взять ее с собой. Девочка надула щеки, принялась хмуриться, топать и грозилась наслать на Зелемск настоящий буран. Вейс, слушавший препирания девочки с родителем за неизменной чисткой самовара у буфета, тревожно поглядывал на лестницу, не слышат ли этих речей его жильцы, один из которых был миссионером-баптистом, другой – занятым и мрачным пропагандистом атеизма, все дни и ночи напролет рисующим агитационные плакаты для Дворца комсомола.