Синдром Гоголя

Тут на них зашикали, и Константин Федорович решил протиснуться дальше от дверей. Наконец можно было разглядеть и гроб с золотым позументом, обитый изнутри белым глазетом, украшенный цветами, – единственный здесь по-настоящему нарядный предмет. С венком на лбу утопало в цветах бледное вытянутое лицо Кошелева, при взгляде на него Грених ощутил укол в сердце. Прежде Константина Федоровича не слишком трогали обстоятельства смерти его нового знакомца, со всем старанием выжимавшего из себя оригинала. Ну умер – с кем не бывает? Надо сделать первичный осмотр и вскрытие – сделаем. Сердце Грениха приобрело в известной степени черствость – жизнь и смерть составляли часть его профессии.

Но вдруг со всей ясностью и живостью вспомнился профессору тот предсмертный монолог покойного. Совсем иным предстал перед Константином Федоровичем литератор – болезненным, искренним. Какие только причудливые маски мы порой на себя не надеваем, лишь бы не показаться другим уязвимыми, нуждающимися в помощи, не вызвать ненароком жалость, не маякнуть о своей несостоятельности, не показаться обществу обременительным. И только в минуту самого острого отчаяния маски слетают и взору предстает лик, изъеденный самообманом.

А что, если Кошелев и вправду был отравлен, а яд набирал свою силу, действовал именно в те минуты, когда Грених читал умирающему лекцию о болезни Желино?

Все симптомы, что переживал горе-дымокур, говорили о влиянии вдыхаемых особенного вида смол. Все, кроме одного. Он горел, его лихорадило. Жар. Что могло вызвать жар?

Глаза профессора невольно вновь обратились к белой с золотым позументом обивке гроба, светлым пятном выделяющейся в тесном кольце спин и голов. Лицо Кошелева стало еще более тонким и прозрачным за эти два дня, цвет кожи приобрел восковой оттенок. Рот приоткрыт, создавалось впечатление, что он дышит. Но нет, это дышали тлетворные газы в процессе разложения внутренних органов.

Не было никакого сомнения – Карл Эдуардович уже не встанет.

По крайней мере, это казалось очевидным для Грениха, который повидал за свою жизнь тысячи трупов. И такие, которые не торопились выдавать признаков разложения, тоже попадались. Тому способствует множество причин, начиная от температуры воздуха, или воды, или почвы, где было обнаружено тело, а также наличия или отсутствия вентиляции.

У самого изголовья гроба возвышалась фигура жены Кошелева в узком темно-зеленом твидовом пальто с добрым меховым воротником, из которого выглядывала голова в зеленой шапочке, надвинутой низко на глаза. Высвеченных кудрей из-под нее было не разглядеть, наверное, она их скромно убрала назад. Офелия Захаровна с отсутствующим видом глядела в сторону, пунцовые губы были по-прежнему поджаты, и всем своим видом она показывала, что лишь терпит эти долгие минуты.

Рядом с ней стояла еще одна молодая женщина, даже скорее юная, ее Грених раньше, кажется, не видел. Маленькая, тоненькая в черном старомодном платье с высоким воротником до подбородка и плерезами на манжетах, как будто даже ей великоватое в плечах. На голову наброшена черная шерстяная шаль, один конец перекинут за спину, другой свисал на грудь, переплетаясь с косой пшеничного цвета – непривычно длинной для нынешних барышень, которые предпочитали короткие локоны. И эта шаль, и эта девичья коса придавала незнакомке вид Джульетты или нежной тургеневской девушки, совершенно здесь неуместной в толпе старух в тулупах, каких-то граждан в коротких пальто и бекешах, женщин в косынках, повязанных по-пролетарски, и шапочках-клош. Что-то в лице ее было знакомое, но Грених никак не мог уловить в чертах, что же именно заставило глядеть на девушку так пристально. Молочно-белая кожа с нездоровым румянцем, темные бровки, которых не коснулось новомодное течение выпиливать из них линию тоньше хирургической нити, ярко-синие глаза под припухшими веками.

С перекошенным плачем лицом она опускала руку ко лбу Кошелева, легонько гладила, будто желая его пробудить от страшной летаргии, но заметив чей-то укоризненный взгляд, тотчас принималась делать вид, будто поправляет венок. Потом ее лицо искривлялось в гримасе отчаяния, и она старательно глушила подступившие к горлу слезы.

«Неужели дочка Кошелева? – пронзило Грениха неожиданное озарение. – Ведь чем-то отдаленно похожа на него!»

И вдруг она подняла глаза и посмотрела прямо на Грениха. Он тотчас ее узнал по этому открытому взгляду, лишенному жеманства. Девушка с каштанами, которая довела его до гостиницы. А ведь он даже не узнал ее имени.

Явился преосвященный Михаил, и все обратились взглядами к нему. В белых одеждах, весь разукрашенный знаками крестов, надписями и изображениями серафимов, со своей деревянной панагией на груди, архиерей повернулся лицом к тому месту, где был когда-то престол, и приступил к последованию мертвенному.