Синдром Гоголя

– Кошелев был очень больным и несчастным человеком… – вдруг молвила Офелия, поглаживая волосы девушки. Та немного успокоилась, прикрыла веки, на щеках все еще горел этот странный аллергический румянец, вкупе с чуть растрепанными волосами и припухшими глазами делая весь ее вид тревожным и потерянным.

Константин Федорович сжал пальцы, внутренне понимая, что вдове нужно выговориться.

– Я его по детству не очень хорошо помню, только то, что он был больной и слабенький, и его все время возили к врачам. Мы больше с Митей дружили – Зимина вы знаете, – а он за Карлика всегда всем сердцем болел. Не смотрите, что он такой нелюдим, он добрый, очень ранимый. Однажды, помню – было мне лет тринадцать, – пришла с гимназии, а Митя сидит на ступенях нашей веранды со страшным лицом – тогда он впервые стал свидетелем, как Карлик упал замертво. Его отчаянию не было предела. А потом весь город гудел – Карлик воскрес, и Митя плакал так, будто потерял и вновь обрел родного брата… Я и не думала, что стану женой этого самого мальчика-альбиноса…

Офелия захлопала мокрыми ресницами. На строгом ее лице пролегла черная полоса потекшей туши.

– Заново мы познакомились на философском вечере у литературоведа Переверзева. Я училась на медицинском, но меня всегда к поэтам тянуло. Карлик был настоящим гвоздем… но только не в том качестве, который он, видно, полагал. Думал, что большой оригинал, знаменитость… Шут! Над ним смеялись, его осыпали тонкими остротами, а он их принимал за комплименты. Да, у него был какой-то шик, эмигрантский, вычурный, броско-колючий. Называл себя Оскаром Уайльдом. И не стеснялся, напротив, щеголял претенциозным стилем. Писал он в давно вышедшем из моды стиле «ужасных рассказов», которые теперь пытается звать «фантастическими», чтобы быть в ногу со временем. Еще до революции вышла его книжка «Вампиры» под псевдонимом Барон Олшеври, но он ее не любил, считал глупым подражанием, хотя она… удивительно хороша. Почитайте! Да, подражание, но чрезвычайно милое. Когда вернулся из эмиграции, ходил по книжным лавкам, скупал томики и сжигал их. Нынче в моде соцреализм, но он и здесь как-то умудрился вплести своих упырей, сатану и чертей, и это сошло ему с рук… Боюсь, как бы это плохо не кончилось… Они просто еще не все поняли, что он понаписал… Господи!

Офелия Захаровна протяжно вздохнула, проведя рукой по лбу.

– Мне всегда было очень жаль смотреть, как он один отбивается от целой стаи голодных волков. Знаете, нет злей общества, чем самое высокое литературное собрание. Мы – медики, прослывшие циничными натурами, и то сердечнее, что ли. Писатели и поэты же… из-за своей извечной мнительности неизбежно обрастают шипами, когтями и начинают источать яды. Каждый мнит себя «тем самым», «гласом времени», «народным». А у Кошелева… это было не настоящее. Он клоуничал, передразнивал. Может, и у всех остальных тоже ядовитость показная – черт их всех поймет… Но ведь так нельзя! Нельзя опускаться до оскорблений. Есть такие, кто любое слово готов принять за чистую монету!

– Вы его любили? – вырвалось у Грениха. От откровенного вопроса профессора губы Офелии уголками мягко шевельнулись в улыбку, на щеках появились ямочки.

– Не знаю. Он был интересен, к нему влекло… Возможно, раньше. А может, мне было его только жаль! Карлик был забавен, трогателен. Ну неужели, профессор, вы точно так же не смотрите порой на людей, как некий экспериментатор? Не скрою, любопытно было наблюдать, как он буравил эту живую литературную стену лбом. Я зачем-то пыталась быть рядом. Теперь понимаю – зачем. Холодное сердце экспериментатора. Нет, все же… вы видите меня насквозь, мою неумелую попытку скрыть чувства. Да, стыжусь… А собиралась объяснить совсем другое!

Офелия с раздражением глядела в сторону.

– Его печатали, – выдавила она с трудом. – Несмотря на насмешки со стороны литературных кругов, на несоответствие жанру. Печатали в толстых журналах, приняли в свой круг Зарудин и Асаев. Что не могло не повлиять на него. Здесь, в Зелемске, в этом провинциальном городишке, где все литературное общество и состояло в штате местной газеты, он просто сошел с ума, намеренно выпячивал свое превосходство, кривлялся, выделывался, как никогда. Все его помыслы и разговоры сводились к его персоне и непревзойденному литературному гению. По возвращении своем они с Дмитрием Глебовичем тотчас не поладили. Тихий черноволосый Митя и белый, как одуванчик, непоседливый Карлик – как два полюса магнита… Они ведь были когда-то так дружны! Но, видно, годы, эмиграция Карлика, революция, смена власти… Оба неизбежно обросли чешуей чрезмерного самомнения, нереализованных амбиций и разбитых надежд. Я и заметить не успела, как игра превратилась в нечто страшное. Меж ними загорелась война. Кошелев обрушил на Зимина все то, что терпел в Москве сам, он открыл на него настоящую охоту и не упускал случая задеть за живое. Ему было наплевать на всех, кроме себя. Он просто игрался, выплескивая яд.

Офелия со слезами на глазах отвернулась. Грених ничего не сказал, она надолго замолчала.