Синдром Гоголя

– Митя пишет очень давно. Он пишет для него. Все его публикации сберег, и даже томик Барона Олшеври. Трепетно их все у себя хранит. Лелеял мечту когда-нибудь показать несколько своих законченных работ. Митя очень много работает. Вся эта канцелярия, ведомости, тонны рукописей, статьи отнимают у него здоровье. На собственную жизнь у него совсем не остается ни сил, ни времени. Ох, бедный! Видели бы вы его комнатушку, в ней совсем нечем дышать… Так было нельзя поступать. Это было хуже убийства. Кошелев обсмеял его газету… и на следующий день Митя сжег все, что написал за одиннадцать лет. Все сжег, понимаете! Ничего не осталось. Он потерял смысл жизни. Он был раздавлен, убит, уничтожен. С этих пор… мы больше с мужем не живем.

Офелия провела под глазами пальцами, еще больше размазывая черные разводы. Ася, слушающая ее, вновь уселась в позу васнецовской Аленушки, глаза ее были сухи, щеки по-прежнему пылали. Казалось, она была далека от литературных страстей, и оставалось непонятным, какие чувства испытывала к дяде. Голос Офелии как будто даже ее убаюкал, она отворачивала лицо, прятала глаза, но иногда Грениху удавалось поймать их выражение, в котором крылся тлеющий вулкан.

– Когда я застал его перед смертью, он тоже жег свои тетради. И вы должны были понимать, что лишь из ревности он устроил вам весь этот балаган. Не может человек вечно быть шутом. Иногда за внешним кривлянием прячется мука, – зачем-то сказал он, обращаясь к затертому рисунку ковра под ногами женщин. Это был вовсе не сеанс психоанализа, зачем он отвечает ей? А ведь надеялся избежать своего вмешательства в эту грязную, совершенно чужую историю.

Офелия вскинула на профессора заплаканные, утомленные глаза. Речи Константина Федоровича прозвучали так, словно он укорял ее в смерти, а может, и в убийстве собственного супруга! Вечно у Грениха выходило все вот так топорно и резко. Он мысленно отругал себя за эту свою всегдашнюю прямолинейность, ледяную колкость, которую все воспринимали крайне остро.

Офелия спрятала лицо в волосах Аси и неожиданно горько, сожалеюще расплакалась.

– Да, возможно, вы и правы, я во всем виновата, потому что замуж вышла назло Мите… Потому что он… он…

Бедная Ася, которая, по всему видимому, историю эту знала, теперь болезненно скривилась и тоже всхлипнула.

«Не решался сделать вам предложение», – пронеслось в голове.

– И теперь я как будто повинна и в их противостоянии. Повинна и в смерти Карлика, и в отчаянии Мити…

«Что поделать, – сказал себе Грених, – увы, так и есть». Но вслух, разумеется, не сказал этого, сдержался, хотя фраза вертелась на языке. Вздохнув, он вынул часы, сосчитал пульс больного и отошел к окну. Пока они говорили, стало светать.

Ася иногда всхлипывала, теснее прижавшись к вдове. Теперь ее силуэт сделался размытым на фоне светлеющего рассветного, но затянутого низкими, беспросветными облаками, неба. Повисшие над тихим осенним пейзажем ровными слоями всех оттенков свинцового – от серовато-белого до синюшного – они походили на приближающийся самум. На востоке, над желто-зелеными пиками леса обозначился большой белый шар, едва заметный, будто гало.

Улица посветлела. За пышными шапками яблонь и вишен и плетнем Грених вдруг заметил движущуюся тень. Черной птицей пересекал дорогу архиерей в своих летящих одеждах. Агния Павловна, тоже заметив его в посветлевшем окне, тихонько вскрикнула и бросилась за тяжелые дверные портьеры навстречу.

Через минуту она показалась у калитки. Две черные фигуры: одна в траурном платье, другой – в подряснике, встретившиеся и застывшие, сквозь стекло казались ночными призраками, не успевшими исчезнуть с первыми лучами утра. Агния Павловна что-то принялась бесперебойно говорить батюшке, взмахивала руками, тот по неизбывной своей привычке склонил голову набок, молча слушал. Потом они скользнули под навес веранды. Вскоре преосвященный Михаил был в спальне больного.

– После всенощной доложили, что Захару Платоновичу худо на похоронах сделалось, – робко проронил он, входя. – Как заутреню отслужил, сразу к вам.

При этих его словах, а может, то была реакция на какие-то свои потаенные мысли, Ася вскинулась, неожиданно бросилась батюшке в ноги с вскриком: «Благословите, владыко пресвященнейший» и принялась горячо уговаривать его отправиться с ней на могилу Карла Эдуардовича. Преосвященный Михаил насилу ее поднял, оторвал от своего подрясника и поставил на ноги.

Офелия, скрестив равнодушно руки, отошла к двери – так отодвигаются актеры, которые завершили роль в акте. Грених искал на ее лице прежние чувства. Но нет. То же лицо, какое было в церкви – усталое ожидание, когда минует буря. Видимо, неисправимая религиозность девушки досаждала ей.

– Вы, владыко, часом, не через кладбище шли? – едва не плакала Ася. – Нет? Не поднялся ли дядюшка из гробу? Не шумел ли?

– Не поднялся, дитя, не должен уж… Не тешьте себя напрасными чаяниями. Могилу ночью брат Федор стерег. До сих пор он там. Если новопреставленный очнется, тут же ему помогут.