Синдром Гоголя

– Что такое? Что стряслось? – задыхаясь от быстрого бега, вскричала девочка, когда они пронеслись, будто ошпаренные, две улицы.

– Ничего. Вперед, в гостиницу. Дилижанс отходит к обеду, – процедил Грених. – Едем наконец отсюда.

– Да почему же?

– Потому что мы здесь достаточно задержались.

– Брось, пап, ты что, испугался?

– Нет!

– Ты поверил в эту байку?

– Никаких больше баек.

– Да чего ты бледный такой?!

– Я плохо соображаю, когда дело касается н-нечистой силы. Тут, дитя мое, медицина бессильна, – проговорил он, не замедляя шага. А сам подумал: надо дать ориентировку в губсуд, пусть приезжают сами здешних упырей разоблачать, а он – всего лишь судебный медик, он в упырях ничего не смыслит и смыслить в них права не имеет. Покойники – пожалуйста, упыри – нет, спасибо.

– Вот чушь собачья, – оборвала его мысли Майка. – Поди и загипнотизируй секретаря. Ты же гипнотизировать умеешь!

Он резко стал. Свежий воздух вернул ему трезвость мышления. Отдернув воротник плаща, Грених кашлянул и строго глянул на Майку. Негоже таким трусом показываться перед дочерью. Сам объявил его мертвым, сам все исправить должен!

– Было бы это так просто! Гипноз в его состоянии, боюсь, будет тоже бессилен, – и двинулся дальше. – Надо подождать, пока он в себя придет. Я не могу наседать на человека, который и без того бьется в ужасе. Гипнотерапия – дело добровольное.

– А как же мы узнаем тогда, что с мертвяком и где он?

– Давай разбираться. Что же мы имеем? – пробормотал в раздумьях Грених. – Мы имеем убитого монаха ударом камня в затылок. Астеническому Кошелеву, предположительно случайно воскресшему, не удалось бы произвести удар такой силы, чтобы и оглушить крепкого, сильного брата Федора, не то что расколоть ему череп. Стало быть, либо Кошелев воскрес не случайно – что очень мало вероятно, либо существует некто третий, кто был в тот момент рядом. И зачем ему – этому третьему – убивать монаха? Что скажешь?

– Чтобы монах не растрындел о чем-то важном, – тотчас отозвалась Майка.

– Застегни наконец пальто – холодный ветер. О чем важном мог рассказать монах? О том, например, что Кошелев вылез из могилы… Да не вылезал он – не мог.

И опять перед глазами возникли стены ледника и мертвец на каменном столе. В который раз Грених перематывал, как киноленту, воспоминание о вскрытии Кошелева, которого не было. Он должен взять на себя смелость сейчас же и сию минуту признать, что трупные явления, которые он наблюдал, необратимы, воскрешение невозможно, средств, которые бы могли довести человека до полной остановки сердца и имбибиции, – не существует! Он – профессор судебной медицины, сотрудник Кабинета судебной экспертизы, должен самому же себе заявить безапелляционно: Кошелев мертв. Все. И более к этой ложной, туманной версии не возвращаться.

– Он ни воскреснуть не мог, – пробормотал Грених вслух, – ни очнуться от приступа. Трупное окоченение наступило быстро, быстро произошло разрешение, потому что Кошелев был отравлен. И некто третий явился на его могилу, чтобы извлечь тело Кошелева, и… некто третий треснул камнем по голове брата Федора… Зачем? Зачем было красть тело писателя?

– Чтобы добить! – сражаясь с верхней пуговицей, рубанула Майка.

– Ну зачем? – простонал Грених. – Зачем? Его похоронили без вскрытия, все улики забрала себе земля!

– А если его отравили, как ты говоришь, то уже нипочем не узнаешь, чем, да?

– Можно, но это не всякому под силу.

– Тебе под силу? – серьезно свела брови Майка.

– Надо эксгумировать тело, изолировать яд из измельченных частичек печени и почек с помощью спирта, кислот… Но яд яду рознь. Есть такие, которые сохраняются в теле годами, а иные в соединении с сероводородом при гниении трупа быстро разлагаются. Синильная кислота через два месяца уже исчезнет, этиловый спирт будет ждать лишь две недели. Зато стрихнин, сурьма и ртуть – несколько лет. При одном только взгляде на труп очень непросто определить, каким именно ядом травили. Признаки бывают слишком схожи.

– У кого был мотив убивать Кошелева?

Грених не удержался от недоуменного взгляда на девочку. Он никак не мог привыкнуть слышать от ребенка речи, присущие взрослому, да еще неприличные порой и жесткие.

– Тут у них встал вопрос владения писчебумажной фабрикой… – ответил он. – Но фабрика эта государству принадлежит, так что как мотив – так себе.