Синдром Гоголя

– Не умер, – вздохнул начальник милиции. Грохот мотора стал ровнее. Облака дыма рассеялись. Мимо мелькали деревья, заборы, плетни, стены домов, пустых контор, складов и неработающих магазинов. – Немного не в себе он или симулирует, черт его знает. Увезли в Вологду, в больницу, врачи, однако, дали свой вердикт – перебрал, видно, с эфирами, с иконописью своей. Келью в мастерскую превратил. А дышать всеми этими красками, лаками долго не рекомендуется… Нашли его в глубоком обмороке дней пять назад.

Грених невольно потянулся к горлу и кашлянул. Да уж. Не просто «не рекомендуется», а «строго противопоказано». Мотоциклетку подбросило.

– Откачали. Он сразу объявил, что уходит в схиму, станет отшельником, – продолжал Плясовских, рассказывая пустынной дороге перед собой. – Говорил много нелепых вещей, мол, видит кровь, много трупов, и брат на брата, и жизнь без Христа и без царя-батюшки. Идиот, все думает, он под крылышком царя своего батюшки. Наместника монастыря, архимандрита заставил бумагу подписать, что он, мол, отказывается от завещанных бывшей помещицей Кошелевой земель. Можно подумать, имеется в этом юридическая надобность. Монахи его дважды с колокольни снимали, лез с жизнью кончать. Как придет в себя, вот тогда-то ему худо будет. Речи его вся больница слышала.

– Арестуют теперь? – вздохнул Грених.

– Конечно! Думается мне, он и осквернил могилу по своим каким-то религиозным мотивам, а сейчас шута городит. Я на него сразу тогда подумал. Вот как он вбежал в ледник тогда со встревоженным лицом и начал говорить про неведому болезнь Карлика-то нашего, стал настаивать не резать его, так сразу же во мне мое чутье взыграло. Ага, подумалось, дело нечисто. Подпоил чем-то Карлика, чтобы прямого наследника с дороги убрать. Я прощупал его на предмет алиби. Все время он проводил в своей келье якобы за работой. Но никто точно подтвердить этого не может. Так что – нет алиби, добро пожаловать за решетку.

Колеса мотоциклетки прочертили три черных линии у крыльца уже знакомого Грениху здания редакции «Правды Зелемска». Плясовских заглушил мотор.

Теперь двери газеты были раскрыты. Печатники, удрученные горем, понурые, еще сонные, молчаливые и одетые наспех – кто в пальто поверх ночной сорочки, кто в одеяле, стояли на улице, видно, начальник милиции распорядился во избежание кражи улик и создания лишних следов никого внутрь не пускать. По лестнице, ведущей из библиотеки на второй этаж, гулял сквозняк. Дверь в каморку секретаря была распахнута. И как-то необычайно светло было в ней, приветливым потоком свет лился в коридор, лизал стены и достигал ступеней – оказалось, узкое окно было распахнуто настежь, бумазейная штора трепыхалась на ветру. На конторке по-прежнему стояла печатная машинка Кошелева, на полу были разбросаны листы бумаги, их трепал сквозняк, иные переворачивал, возил из стороны в сторону, забивал невидимой рукой под конторку, под кровать. Добрая куча сбилась на стопках книг, стоящих прямо на полу. Оконный проем выходил во внутренний двор – пустынный в сей утренний час, внизу ветер носил от стены к стене несколько страниц.

Зимин висел на полосатом шерстяном шарфе на ручке двери, ведущей в уборную, подбородком прижимаясь к груди, лица почти не видно, лишь поседевший затылок. Висельнику не хватило высоты, поза его была какой-то нелепой, полулежащей, с неуклюже вывернутыми запястьями, на одной алел начавший затягиваться рваный порез, на другой – старый ожог, будто кто хватал его за руку теми медицинскими перчатками, прежде основательно вымазанными в кислоте. Грених ранее его не видел из-за длинных рукавов толстовки секретаря. Теперь рукава были засучены по локоть. Вся одежда Зимина по-прежнему несла следы борьбы: какие-то неровные порезы, пятна крови вперемешку с грязью.

Грених нагнулся разглядеть лицо. На лбу алел свежий ожог, такой же был и вокруг рта, будто Зимин хлебнул кислоты, заплескал лицо, пролил ее на руки, а потом утер лоб. На старых обоях виднелись царапины, а под ногтями Зимина – забившаяся обойная бумага. Он сбил себе пятки в кровь, видно, колотя ими по плинтусу. Казалось, кто-то насильно затянул на шее секретаря петлю и удерживал его в таком положении до тех пор, пока тот не перестал биться, а после оставил висеть в широкой петле.

Начальник милиции стоял в дверях, не решаясь войти, с затаенным ожиданием следил за Гренихом.

И тут в мыслях Константина Федоровича сквознуло сомнение. Может, предыдущий случай с Кошелевым научил профессора не доверять покойникам, может, ширина петли обнадеживала – а петля была с виду неподвижная, узел незатейлив. Он разглядывал Зимина все пристальней, затаив дыхание и отчаянно ища признаки жизни. Лицо повешенного посинело от воздействия удавки, кровь хлынула вниз, но над бровью отчаянно билась лобная ветвь поверхностной височной артерии.

Грених тотчас бросился снимать Зимина с петли, на ходу крикнув начальнику:

– Скорее, нож! Нож!

Плясовских щелкнул своим перочинным ножиком, и удавка была тотчас перерезана.