Синдром Гоголя

«Я не мог открыть глаз и задыхался. Сверху нависла тяжелая, влажная туча, готовая вот-вот разразиться дождем. Влажность была тягучей, словно я находился в холодной, сырой бане. Пахло плесенью, палой листвой, землей, перегноем… Хотел отбросить от себя эту тучу, вскинул руки. Но оказалось, что места для такого размаха совсем нет, лишь повел плечами и приподнял локти на дюйм, треснувшись костяшками пальцев обо что-то плотное и плоское.

Я не замечал, что уже тяжело и громко дышу, что воздуха все меньше. Тишина сжимала виски, казалось, что заложены уши. Не мог открыть глаз, веки были будто сшиты. Наверно, открыть глаза не удается оттого, что они уже открыты. Всепоглощающая, такая же тягучая, как и влажность, темнота окутывала меня. Это она была тесной, пахла землей и палой листвой.

Я похоронен! Погребен заживо. Это случилось. Всю свою сознательную жизнь я боялся именно этого и молил бога, чтобы он не бросал меня в темноту сырой могилы, не даровав прежде настоящей смерти. Да, читатель, ты не ошибся, я говорю о настоящей смерти, поскольку бывает еще смерть и ненастоящая, ложная, притворная. Мнимая смерть. Летаргия. Я был болен ею с детства.

Так вышло, что, еще будучи ребенком, я вдруг падал ниц посреди белого дня будто от апоплексического удара. И ни дыханием, ни сердцебиением не выказывал признаков жизни. Родители и сестра знали об этом и всегда были готовы ждать сколь угодно долго, прежде чем отдать распоряжение о погребении. Позже об этой моей странной особенности узнали и немногочисленные родственники, друзья по гимназии. Я падал в непродолжительные – не более двух-трех дней – обмороки в студенчестве, и в годы, последующие учебе в университете. Кроме того, я альбинос. С совершенно белой кожей, бесцветными волосами и желтыми зрачками глаз. Бел, как мышь. И при первом на меня взгляде людям кажется, что и кровь в моих венах течет бесцветная. Возможно, в моем альбинизме, в белой, совершенно прозрачной, как бумага, коже таится какой-то скрытый просчет Творца.

Вообразите, каково это – лежать бездыханным, без движения сердца в груди и пульсации крови в жилах и слышать плач матери, оплакивающей свое дитя – меня. Если приступ затянется, я погибну, либо мой разум померкнет, и очнусь я беспамятным, убогим калекой. Врачи говорили, негоже мозговому веществу долго пребывать без кислорода и кровотока, можно навеки остаться дураком.

Я спасался в фантазиях, писал рассказы один страшнее другого – многообразие вариаций погребения заживо, бесед с пустой могилой, молитв сырой земле и длинные описания, какой оглушительной, чудовищной, звенящей, как тысячи иерихонских труб, может быть тишина.

И вот я здесь – в могиле. Как так вышло, что я в нее угодил? Отец Михаил клялся, что этого не случится. Но я все же погребен. Заживо. Воздуха все меньше. А нет, кажется, мне в ноздри и рот напихали ваты… О господи, кто же посмел! Кто лишил меня дыхания, прежде чем я истрачу весь воздух в гробу? Всем известно, чтобы покойный не слезоточил, не смотрел с укором, его веки сшивают, а рот и нос закладывают ветошью, чтобы не теряли формы.

Извернувшись, я попробовал приподнять ладонь и перекинуть ее на живот. Крышка гроба, изнутри специально ничем не обшитая – голые, шершавые доски, – располагалась столь низко, что рука едва могла протиснуться меж нею и всем телом. Я протащил ее к животу и теперь тяну к груди, изодрав о доски всю тыльную сторону ладони. Хочу ощупать свое лицо. Меня пугает эта темнота. Кажется, целую вечность я вглядываюсь в нее, но не вижу ничего, кроме бурых вспышек, которые рождает погибающий от кислородного недостатка мозг. Мои пальцы уже у шеи и с трудом подбираются к подбородку, щеке, глазам. И тут я натыкаюсь на нитки.

Мне зашили глаза!

Хочется разрыдаться, не получается. От громкого всхлипа, что против воли вырывается из моей груди, я лишаюсь ветоши, заполонявшей мой рот, теперь – мокрая, вязкая – она покоится у уха. Я смог сделать полный, глубокий вдох. Прижимая ладонь к половине своего лица, где под пальцами пульсировали проколы от иголки и подрагивала грубая хирургическая нить, я дышал, широко раскрыв рот. Мысленно благодарил Бога, что рот не стали скреплять стежками.

Попробовав оторвать от лица руку, я вплотную уперся тыльной стороной ладони в доски. И они вдруг поддались. Отец Михаил сдержал свое обещание – гроб не заколотили гвоздями. Крышкой служило некое ее подобие, тонкое и кустарное, которое легко проломить. И я вновь разрыдался, как ребенок. Это были слезы счастья и досады. Но почему же, почему они не заколотили гроб, но сшили мне мои глаза? Зачем? За что?

На мгновение мне показалось, что я и вправду умер.

Я затих, сраженный этой внезапной мыслью. Что, если мое тело во власти разложения и уже все покрыто трупными пятнами? Что, если мои глаза стали выдавать признаки смерти, провалились, мои губы пенились трупным ядом, раз пришлось вложить в рот ветошь? Что, если это оттого так неправдоподобно здесь тесно, что я уже вздулся?