Синдром Гучкова

Александра Федоровна, когда прошли первые месяцы супружества (вышла она за Николая по решению Гессенского двора, свадьбу диктовали не чувства, но политические амбиции крошечного немецкого княжества), поняла, что судьба нежданно-негаданно вручила ей не мужа, но Россию, ибо Николаша совершенно не подготовлен к царствованию, государственные дела не волнуют его в отличие от нее (это же так интересно, политика; от этого зависит благополучие детей; смертные копят для потомства деньги, а им, Романовым, надо удержать и вручить наследнику одну шестую часть мира, по возможности увеличив ее в площади и народонаселении до размеров еще больших). Европа считается лишь с силой; уж кто-кто, а она это не просто знала, в ней это было закодировано; почтение к форме и массе, организованным в беспрекословный порядок.

В свое время вдовствующая императрица сделала непростительную ошибку: расположившись к невестке после трех месяцев пристального за нею наблюдения, она открылась:

— Душенька моя, вы, видимо, поняли — я сужу по вашим глазам, что государь унаследовал мою кровь... Он датчанин по духу — добр, мягок, молчалив, но при этом в чем-то по-русски нерешителен... Он страшится обидеть человека резким отказом, а бесчувственные жестокосердные люди трактуют это как проявление слабости. Государь, по призванию своему художник, он мечтателен и рассеян по отношению к мирским делам... Я убеждена, что вы будете ему надежной помощницей, ангелом-хранителем во всех его начинаниях... Вы же видите: все министры, вместо того чтобы приходить со своими волевыми, взвешенными решениями, просят его приказа, словно он финансист какой или генерал... Он же скромен, он запретил добрейшему Фредериксу поднимать вопрос о присвоении ему генеральского звания — «с меня полковника достаточно»! А военный министр хочет спать на софе и чтоб государь отдавал за него приказы... Мне совестно за министров, но они — неизбежное зло, с ними нельзя не считаться, однако ведь и требовать надо, властно требовать...

Аликс растворила в себе слова августейшей матушки, но сердце сжалось, когда услыхала — «нерешительный». Она запомнила навсегда это откровение любящей матери, для которой сын — самый лучший; оно, это откровение, жило в ней затаенно и выжидающе. Поначалу Государыня отводила от себя это страшное слово, чуждое ее девичьим представлениям о муже.

Она держалась до тех пор, пока не родилась первая дочь; после рождения третьей — наследника все не было — позволила себе подумать: «Был бы Николай — Нибелунг, у меня б рождались мальчики... Он слаб и нерешителен. Мария Федоровна права. Он не тот, о ком я грезила»...

Постепенно ее отношение к мужу переменилось: она стала смотреть на него, как на слабенького братца, на тихое дитя, оказавшееся — непредсказуемой волей судеб — на вершине гигантской государственной пирамиды.

Она всегда помнила и другие слова Марии Федоровны: «Он не умеет отказать просьбе»...

Государыня долго обсматривала эту фразу, взвешивала ее, исследовала неторопливо и холодно, а потом, решившись, сказала — накануне доклада министра промышленности и транспорта:

— Николаша, любовь моя, пожалуйста, найди в себе силу превозмочь твою неземную доброту и будь с ним строг. Потребуй неуклонного выполнения твоей монаршей воли...

— Да, шери, — ответил государь убежденно. — Ты совершенно права. Так дальше продолжаться не может. Все они пользуются моей деликатностью...

Во время доклада государыня притаилась в соседней комнате, приникла к двери, слушала разговор: Николай уступил по всем позициям, говорил вяло, потухшим голосом; когда попробовал возразить, министр начал сыпать цифрами; этого самодержец не выносил; молча подписал то, что требовал сановник.

И тогда-то, тихо удалившись из комнат, Аликс впервые призналась себе: «А ведь я не столько люблю его, сколько жалею. Вот Божья кара за брак по расчету!»

Она ничего не сказала мужу в тот вечер; тот пытался оправдаться, словно бы чувствовал, что жена все знает уже; Аликс ответила холодной любезностью, ушла к себе, сославшись на недомогание; была холодна все те дни, что предшествовали новому докладу — на этот раз министра финансов. Накануне просила мужа о том же — твердости и воле; и снова Николай пообещал ей быть «словно скала», и снова сдался напору финансового дьявола.

Аликс разрыдалась, говорила, что так нельзя, что он самодержец всея Руси, а его загоняют в угол паршивые чиновники, думающие только о своем, страшащиеся принять самое простое решение без высочайшего одобрения.

— Но ведь они не вправе сами,— ответил государь. — Так уж заведено, что только я могу одобрить или отвергнуть...

— Ну так и делай это! — раздраженно ответила государыня. — А ты говоришь с ними, как гимназист! Или упрямишься — тоже как гимназист! Бери у них доклады! Пусть оставляют! Будем работать вместе!

Работали вместе, но все равно Николай не мог жестко приказать или резко, решительно отвергнуть, отделывался своими любимыми: «на то воля Божья», «надобно еще подумать», «посоветуйтесь со Щегловитовым, потом доложите»...