Синдром Гучкова

От Двора ничего не утаишь: в Зимнем пошли потаенные разговоры, что «немка берет верх над русским государем» (хотя русской крови в его жилах почти не было — датчане, немцы, англичане, греки; прародительницей-то была чистая пруссачка, Екатерина Великая, по-русски тоже поначалу не говорила). Новость эта, понятно, пришла к министрам, те злорадствовали, слухи об их издевательском злорадстве бумерангом возвращались в Царское Село или Зимний, вызывая ярость Александры Федоровны. С тех пор она все чаще приглашала к себе тех придворных, чей родной язык был немецкий. Это растворение в родной речи лишь придавало сил смирить гнев, найти сил быть на людях улыбчивой и мягкой. Ей нужен был кто-то, кто был бы сильнее ее, в ком она могла раствориться и найти успокоение, столь нужное в ее безалаберной державе.

...Сама судьба, таким образом, освободила место подле нее: не Распутин бы пришел, так кто иной, но то, что такой человек должен был прийти, было предопределено фактом рождения Николая и его женитьбой, то есть исторической необходимостью в династии тех, кто самодержавно владел Россией.

И все чаще и чаще вспоминала Александра Федоровна слова вдовствующей императрицы — красивая и мудрая женщина видела, что в семье сына, при всем видимом благополучии, скрыто нечто роковое:

— Ах, душенька, я все больше убеждаюсь в том, что государю так трудно потому, что он европеец. Государь лишен той жестокости, которая отличает его подданных — при всей их доверчивости, сноровке и такте... Европа — при всем том, чем пугал государя наставник Победоносцев, — состоялась на корректной обязательности и умении верить партнеру...

Поэтому государыня расширила кружок тех, с кем могла говорить на родном языке, — Бенкендорфы-внуки, Саблер, родственники фон дер Лауница, Александр Федорович Редигер, фон дер Ропп, Николай Вячеславович фон Плеве; затем появился душенька Саша фон Пистелькорс, камер-юнкер и лейб-гвардии кавалергард, он продвинул к государыне Аннушу Вырубову, сестру своей жены, урожденную Танееву; семью Танеевых государыня ценила: те доказали свою верность усопшему императору еще тогда, когда отец Вырубовой стал главноуправляющим собственной его величества канцелярии; этот — надежен, хоть и с амбициями.

Однажды кто-то из приближенных в который уж раз повторил, что главная задача — не допустить влияния на Петербург отвратительного Парижа и спесивых англичан — жидам потакают, государыня, однако, такого рода разговор прервала, немедленно перейдя на русский: знала, что Николай — под давлением либералов (что она может с ним поделать?!) — повернулся именно к Лондону. Согласна ты с ним или не согласна — не важно, пока существует линия, ей, русской императрице, необходимо поддерживать то, чему следует августейший супруг, — несчастная жертва правительственных интриг и взаимопожирающих салонов.

Успокоилась она лишь в тот день, когда до конца уверовала в Распутина: тот, властно подняв руки, остановил кровотечение Алешеньки, а врачи-то были в полнейшем бессилии.

Сделалось нехорошо, когда увидела, как старец обвалился в обморок от нервного напряжения: Господь дал человеку магическую силу, которую Григорий Ефимович безвозмездно отдает ее сыну; как не преклоняться перед таким даром?

...И первое слово неодобрения позиции Александра Гучкова произнесла именно она, государыня, прочитав в газетах речь лидера октябристов в далеком еще девятьсот шестом году, после разгона первой Думы и ареста ряда ее кадетских и социалистических депутатов.

Казалось бы, речь Гучкова должна была государыне понравиться, — Петр Столыпин, например, тогда еще не глава кабинета, но министр, прислал поздравительное письмо: «Смело и честно!»