Синее на желтом

— Да ну тебя! — сказал Вася и не очень-то деликатно отбросил храброго щенка.

Принц почти по-человечески застонал от бессильной ярости.

— Ну, видали такого дурного арестанта? Его освободили, а он, идиотина, за свою тюрьму дерется. Позор, — сказал Армен, и мальчишки стали потешаться над глупым щенком, не умеющим ценить дарованную ему свободу. А Васе неожиданно стало грустно. Но по-хорошему грустно, потому что он вдруг понял, больше сердцем, чем умом, понял, что же в действительности заставило маленького этого щенка-слабачка броситься в неравный проигрышный бой.

— Оставьте его, — сказал Вася. — Ничего вы не понимаете. Он совсем не за тюрьму дерется.

— Ну так за тюремщика, — сказал Армен. — Еще позорнее.

— Нет, — сказал Вася. — И не за тюремщика. Он за этого конягу полез в драку. Это его друг.

— Ну, ты придумаешь! — смущенно пробормотал Армен. — Ты всегда что-нибудь придумаешь…

Под шумок какие-то посторонние мальчишки взгромоздились на козлы, но их тут же согнали. Нашли время кататься. И главное, на чем. Свернули в один тихонький переулочек, затем в другой такой же безлюдный, но тем не менее ребят и девчонок понабралось человек сорок. Целая демонстрация. Почти безмолвная. Только лишь хихикает и шепчется. Понимают, чертенята, что шуметь нельзя. Услышат взрослые, отнимут добычу. А это ведь так здорово — ловил, ловил живодер собак и сам попался. Так ему и надо.

Какая-то бабка с ребенком на руках встретилась. Осенила себя крестом — и в подъезд. Испугалась. Но зато седой, высокий гражданин с тяжелой самшитовой палкой в руках не испугался. Наоборот. Сердито сверкнул глазами и грозно так, басом:

— Это что еще за шуточки?

— А это он сам, — сказал Армен. — Возился с замком, и хлоп — сам себя запер.

— Врешь, бездельник, — возмутился гражданин и к Грачеву: — А вы чего молчите? Врет ведь, бессовестный.

— Нет, не врет, — неожиданно для ребят сказал Грачев. — Это я сам сплоховал.

— Фу, нелепость какая, — рассердился гражданин. — Вы подождите, я сейчас ножовку принесу.

— Не надо, — отказался Грачев, — зачем замок портить. Тут уж недалеко.

— Ну как хотите, — сказал гражданин и поспешно отвернулся. И непонятно — почему отвернулся: может, ему смешно стало, а может, и неприятно.

Честно говоря, я бы тоже отвернулся. Малоприятное это зрелище — человек в клетке.

Но мне отворачиваться нельзя, я ведь все досказать должен. Все, как было. Правду. Можно, конечно, не так подробно. Зачем останавливаться на неприятных деталях. Ну что ж, коротко, так коротко.

…Подъехали к дому Грачева, постучали в калитку. Никакого ответа. Грачев даже зубами скрипнул. Совсем забыл Грачев, что в такие часы старуха его обычно на базаре. То, видите ли, лучок у нее лишний в огороде оказался, то петрушка, то морковь, все норовит старая побольше рубликов для своего сынка накопить. Сколько раз говорил ей Егор Семенович: не нужны сейчас Грише твои несчастные рублики. Получает человек прилично. А это у тебя пережиток вредный, это в тебе базарная душа твоя действует. Но разве образумишь женщину, когда ей что в башку западет. И вот допрыгалась. Ну и покажу я ей теперь.

— Да сбегайте же кто-нибудь на базар за моей хозяйкой, — взмолился Грачев. — Чего вы вцепились в меня? Люди вы или не люди?

— Люди, — сказал Вася, — можете не сомневаться, что люди. Только как же мы найдем на базаре вашу хозяйку? Мы ее в лицо не знаем. Вот видите. Придется вас на базар везти, дяденька. Вы не обижайтесь.

Что было на базаре? Позорище было и всеобщее веселье. Базар хохотал до упаду. А у тети Глаши, жены Егора Семеновича, говорят, волосы дыбом встали, когда она увидела своего уважаемого супруга в таком ужасном положении. Егор Семенович сидел в клетке, безучастный ко всему, и о чем он думал в те минуты, сказать невозможно, потому что лицо его ничего не выражало — ни стыда, ни боли, ни гнева. Какое-то окаменевшее у него было в эти минуты лицо. И только один раз на лице его отразилось неудовольствие, но такое, знаете, обычное, домашнее, никак не соответствующее нынешнему его положению. Это случилось, когда тетя Глаша замешкалась, разыскивая в связке нужный ключ.

— Куда смотришь! — прикрикнул на жену Егор Семенович. — Он же у тебя в руке.

И все. Ни слова больше. Ни звука. И когда жена освободила его наконец из клетки, Егор Семенович сам провел повозку через базар. Он шел сквозь людскую толпу, а иногда прямо на людей, словно не замечая их, словно вокруг него была пустота. А тетя Глаша вопила, причитала, проклинала всех врагов своего мужа. Всех, кто поднял руку на честного человека. На тихого человека. На доброго человека. На святого, если хотите знать, человека.

— Скажите мне, кто это сделал! — просила тетя Глаша. — Скажите, люди, кто? Я им глаза выцарапаю, я им глотки перегрызу.

Она провозглашала кару за карой — и собственноручные, и божьи, и государственные, которые падут на головы виновных. Она клялась, что разыщет этих гадов даже на дне морском, и учинит над ними суд и беспощадную расправу.