Синее на желтом

Вслед за «мыловаром» Демин одним махом выбросил за театральный борт и еще несколько почти безымянных единиц балласта. Это были люди, в театре совершенно случайные, к делу, которое здесь делалось, никак и ничем не причастные, и хотя в отличие от «мыловара» они вслух ни на что не претендовали (потому и казались они такими малозаметными, потому и выглядели они в глазах Демина какими-то, почти безымянными, единицами балласта), они, как и «мыловар», занимали чужие места, отнятые у людей одаренных, для которых театр мог и должен был стать смыслом и делом всей жизни.

Так что прощайте, товарищ Гринберг, Петрова и Левикина! Я не говорю вам: «Не обижайтесь» — знаю, вам все равно будет обидно. Но я обязан сказать вам, что иначе нельзя. Иначе будет — несправедливость.

Итак, с балластом, обременяющим театр, было, в основном, покончено, осталась всего лишь одна его единица — Мигунов, но, как это ни странно, Демин не спешил «вытурить» из театра человека, который «сидел у него в печенках и селезенках». Демин и сам заметил эту странность, но тут же нашел ей оправдание: вчера он, не задумываясь, уволил бы Мигунова из театра, а сегодня он должен сто раз подумать… Сто раз, не меньше… Не нанесет ли это урон делу, — вот о чем он должен прежде всего подумать, — делу, за которое он, Демин, отныне единолично отвечает. Вчера не отвечал, а сегодня… И вот сегодня ему стало ясно, что нельзя пока трогать Мигунова. Он, конечно, не мед, этот Мигунов, и художник он никакой, но сейчас в театре работы по горло, «на выданье» две премьеры, и какой художник возьмется переделать в короткий срок все, что уже успел напортачить Мигунов. Да и где так сразу найдешь хорошего художника? Я, конечно, буду искать и обязательно найду, а пока — ну пусть тебя тошнит от Мигунова, какое это сейчас имеет значение, — пока Мигунов.

Машина выехала на уже оживленную, несмотря на «выходное» утро, магистраль.

— Подскажете, где повернуть? — спросил шофер.

— Подскажу, — обещал Демин и за то недолгое время, что такси мчалось до поворота к нужному кварталу нового района, он успел решить и некоторые другие важные вопросы.

Как легко принимаются сейчас даже самые трудные решения. Вот что значит власть Главного! Она требует — решай, этого она властно и безоговорочно требует, но она, и только она, дает возможность решать.

Вчера никто не требовал и не ждал от Демина ни таких решений, ни таких действий. Но того, вчерашнего, Демина уже вроде и нет, а этот, сегодняшний…

О, вы еще увидите, на что способен сегодняшний, а тем более завтрашний Демин! Он еще себя покажет!

Демин чувствовал, как наливается силой, он ощущал — невероятно, но это так, — что молодеет с каждой минутой. Как в сказке: минута прошла — и годик с плеч. Еще минута — и еще годик.

Давно, а может и никогда, он ничего подобного не испытывал. И все же нехорошо, что у меня сейчас такое настроение, — подумал Демин. Он только что вышел из лифта на восьмом этаже и, внезапно застыдившись бодрости, которая уже буквально колобродила в нем, задержался на миг у приоткрытой двери лапшинской квартиры (в здешних краях так принято — пока в доме покойник, двери не затворяют). Правда, нехорошо! Но как же мне быть? Сделать печальное лицо? Ни за что! Да, я человек театра, и можете называть меня лицедеем, если вам нравится это слово, но лицемером меня никто не посмеет назвать. Никто на свете.

Демин тряхнул головой и решительно, опять-таки решительно, переступил порог.

III

И все-таки лицо Демина сделалось печальным, само сделалось печальным, когда он увидел покойника. И горестный вздох вырвался из стесненной деминской груди. Больно стало Демину. Худо. И он забыл, что за минуту до этого ему было хорошо. Не могло ему быть хорошо — ведь это Лапшин лежит неподвижно под белой простыней. Леня Лапшин. Однокашник. Коллега. И не хочется верить… Да что там: верь не верь, а он мертв, Лапшин, нет уже Лапшина и не будет.

— Скверно, Михаил Григорьевич, очень скверно, — тихим печальным голосом пожаловался Селихов. И это было так непохоже на Селихова — он никогда не жаловался. И лицо у Селихова грустное. Непритворно грустное.

— Да, хуже не бывает, — подтвердил незнакомый Демину здоровяк с темно-багровым крупным лицом и, слегка приподнявшись в кресле, представился: — Задорожный, здешний управдомами.

Демин протянул руку, и Задорожный, крепко стиснув ее, — ну и силища у человека — сочувственно поджал губы.

— Товарищ Задорожный дружит с нашим Лапшиным, — сказал Селихов.

— Дружил, — не то уточнил, не то просто так сказал Задорожный. Но Селихов все же поправился:

— Дружил, — сказал он совсем уже печальным голосом. — Они, оказывается, вместе на рыбалку ездили.

— Дивные места знал человек, — сказал Задорожный.

— Мы еще почувствуем, какая это потеря, — сказал Селихов, думая, конечно, не о рыбной ловле.

— Да, потеря, — согласился Задорожный. — И вообще…

Его темно-бурое лицо еще больше потемнело и стало почти траурным. «Сейчас он о снарядах что-нибудь скажет», — подумал Демин.

— …И вообще, грустно, братцы… По нашему квадрату начала гвоздить, проклятая.