Синее око

— Широков-то как опозорился, на всю Европу. — Боцман сокрушенно и презрительно качает головой. — На Европу-то, правда, мне начхать. Вот только на репутации нашего клуба может плохо отразиться. Он ведь вон такой был, как те барсучьи дети на фо́фане, когда к нам в «Метеор» пришел. Я помню, как он гресть начинал учиться. Он бы в лодке и ночевать оставался, до того в нем жадность большая к академической гребле. А теперь вот ведь что вышло...

— Ничего, Василий Ильич, — как-нибудь уж поддержим репутацию. И без Широкова проживем…

———

Гоночная четверка подходит к бону. На руле — девушка маленького роста. Ее рост заметен, потому что она стоит на заднем сиденье, туго натянула постромки руля. На ней мужской плащ по щиколотку, у рта, на резиновой тесьме, дюралевый рупор.

— Третий номер, табань! — командует рулевой. — Второй, два гребка вперед!

Третий номер, Володя Рубин, мрачноватого вида парень с челкой, табанит. Второй, Севочка Лакшин, кудрявый юноша, гребет дальше. На первом номере сидит Олег Холодов, веснушчатый малый. Загребным — Герман Пушкарь, основательный человек с угловатыми надбровьями, с литыми скулами и блестящими зубами.

Лодка точно скользит бортом вдоль плота. Первым соскакивает рулевой. Командует:

— Ба́ковые, выходи! Загребные!..

Парни подхватывают лодку, она взлетает над их плечами, лоснится ее гладкое днище.

Паша Францев охаживает свою одиночку. Ветошь макает в баночку с керосином.

Гребцы уносят четверку в эллинг, девушка в плаще не по росту подходит к Паше:

— Ты сегодня что, вокруг Петроградской ходил?

— Да нет, вокруг стадиона Кирова.

— Ой, и мы тоже вокруг стадиона. Почему же мы тебя не видели?

— Я шел на второй космической скорости. Где уж вам за мной.

— Паша, ты придешь? У меня день рождения двадцать третьего, мы у нас в общежитии будем справлять.

— С меня мало проку на именинах. Я ведь — бригада коммунистического труда. Мы все от водки зареклись во главе с бригадиром товарищем Пушкарем. У нас всё коллективное. В том числе и любовь. Вся бригада в одной лодке. Вся лодка влюблена в своего рулевого. — Паша говорит медлительно, с улыбочкой, а сам всё водит тряпкой по глянцевым бокам своей лодки.

Девушка держит в руках руль, смотрит на Пашу и просит его:

— Ты приходи, а то мы с ребятами всё вместе да вместе на воде, а ты на своей одиночке, тебя и не увидишь никогда...

Вышла из эллинга команда-четверка — крепкие парни в тренировочных костюмах. Они возбуждены, веселы после тренировки, после холодных брызг и пота. Хорошо прошлись, дружно, в четыре весла прогнали лодку вдоль кромки земли и воды, вдоль границы Ленинграда и моря.

Первый номер, самый легкий в команде, веснушчатый Олег Холодов прыгает на бону. Второй — Севочка Лакшин повлек рулевого танцевать фокстрот. Третий — Володя Рубин выпячивает губы, дает им мотив: «Ма-ри-на, Ма-ри-на, Ма-ри-на, тар-рам, тар-да-рам, та-ра-ра...» Загребной — Герман Пушкарь движется неторопливо, озабочен всем, что видит на бону, и чуть-чуть улыбается.

Боцман опять хромает к воде. Кричит:

— Эй! На фо́фане! А ну-ка давай причаливай к бону!

В лодке двое мальчишек. Они не боятся боцмана.

— Мы еще поката-аемся!

— Сейчас я их на абордаж возьму. — Это Паша Францев, одиночник. Он скидывает тренировочную фуфайку и брюки, прыгает одним махом на плот и — в воду. Плывет кролем. Вот он уже забрался на фо́фан. Взял весла. Мальчишки присмирели.

Гонит лодку к плоту.

— Паша, на́ плащ. Он внутри всё же теплый, согрелся. — Это рулевой, Оля Тихонцева, сняла долгополый плащ, протянула его Францеву.

— Это же Олега плащ. Его вон самого цыганский пот пробирает. — Севочка Лакшин вмешался.

Герман Пушкарь недоволен Пашиным поступком:

— Это уж лишнее, Павел. Конец месяца. Вот так вот придется вкалывать, а если вдруг простудишься?

Паша в амбицию:

— Чево-о? И купаться, что ли, по бригадному методу?

— Ну ладно, ладно, давай иди одевайся

— Мы шли мимо ЦПКиО, там тоже один чудак плавает, — сообщает Севочка Лакшин.

— У того хоть шерсть на груди, как у белого медведя, ему легче. — Это Володя Рубин, третий номер.

— Идем одеваться, хлопцы, в пять часов заступать на смену. Надо еще в общежитие заехать.

Пушкарь уходит. За ним вся команда. Только Олег Холодов тихонько шагает рядышком с рулевым.

— Ты завтра в утро работаешь, Оля?

— В утро.

— Пойдем на семичасовой сеанс в «Гигант». Там «Рокко и его братья».

— Ой, что ты, у тебя же в четверг экзамен по дарвинизму... Ты сам мне говорил.

— Да ну, успею.

— В этом фильме, говорят, про бокс и про убийства. Я не люблю. Лучше двадцать третьего ко мне на день рождения приходи.

В трамвае сидят рядком гребцы — мужская четверка вместе со своим рулевым. За окошком, у трамвайного бока, частит решетка парка, можно протянуть руку и коснуться мокрых листьев на липах. Трамвай идет по дуге. Открылcя чисто умытый пролет Кировского проспекта. Широко и прямо он уходит к Неве. Опять решетка сада под боком трамвая.

Остановка. В трамвай вошла женщина с дочкой. Первым подымается Пушкарь. За ним вся команда. Оля — рулевой тоже встает. Женщина машет рукой:

— Сидите, сидите, хватит ей места.

Ставит дочку коленками на скамейку.