Синеет парус

– Хватит свистеть, поручик, лампада погаснет от вашего свиста.

– Извините, Григорий Васильевич, карты сами собой навевают эту мелодию. Фортуна так же изменчива, как сердце красавицы… Ваше слово, Владислав Андреевич, вы не заснули?

Владислав лениво чмокнул щекой, бросил карты.

– Пас.

– Вам не везёт раз за разом. – Милюхин иронично сощурился на Владислава. – Видно, кто-то сильно любит вас.

– Везение не при чём… Накопилось в голове всякого. Злости много. Сидим здесь, притворяемся, будто мы что-то значим. Не знаю, как вы, но я привык командовать, а не уговаривать.

– Хоть командуйте, хоть уговаривайте, – армии больше нет, – отвечал Милюхин, собирая разбросанные по нарам карты. – Осталась только присяга, у которой мы все в заложниках. Ждём пока «товарищи» не прикончат нас как последнее препятствие, стоящее у них на пути домой.

– Скажите спасибо правительству, – начал распалять себя Владислав. – Демократизировать армию всё равно, что кота валерьянкой поить. Визг, шум и всё вверх дном.

– Добавьте сюда старания большевичков, – охотно поддержал Милюхин. – Немецкие денежки они отрабатывают усердно. Их ещё тогда, в июле, всех по тюрьмам следовало рассадить, – худо-бедно, жива была бы армия.

– Господа, не начинайте, – подполковник Краевский досадливо сморщил худое, начинающее дрябнуть лицо. – Уже обсосали эту тему со всех сторон, в порошок перетёрли. Вы лучше карты сдавайте, Пал Петрович.

Он поперхнулся, стал клевать носом в сложенный трубочкой кулак, вырывая из глубины груди сиплый кашель. Милюхин с мальчишеской рисовкой гонял папиросу из одного угла рта в другой, неторопливо тасовал карты.

– Вы бы сапоги поставили сушиться, и курить бросали бы. Впечатление такое, что вас сейчас разорвёт от кашля.

Подполковник наконец откашлялся, поднял прослезившиеся от натуги глаза, срезал протянутую Милюхиным колоду.

– Всё равно пропадать. Куда я без армии? Всю жизнь ей отдал, вместе с ней и пропаду… – Он нервно затряс коленкой, захлюпал водой. – Чёрт!.. Просил же вас, не начинайте, господа. Давайте о чём-нибудь хорошем, и так настроения – ноль.

– Можно и о хорошем… – Милюхин, не выпуская папиросу, зло оскалил зубы. – Самое хорошее, что предвидится, это то, что дожди смоют дерьмо и в окопах станет легче дышать. Удивительно как русский мужик понимает демократию: раз свобода, значит, можно не ходить в отхожее место, можно гадить прямо у входа в землянку.

– У вас тоже удивительное понятие о хорошем, Пал Петрович, – укоризненно глянул на Милюхина Краевский. – Сдавать будете?

– Тошнит от карт.

– А вы знаете другой способ убить время?

– Как вам будет угодно, – прищурив от дыма один глаз, Милюхин ловкими движениями пальцев стал кидать на одеяло карты, круг за кругом. – Чёрт возьми, где же Гузеев?

– Что вам так не терпится? Кроме очередной гадости, он ничего не принесёт. Нынче, что ни новость, то гадость.

– Не сомневаюсь, но гадости лучше знать заранее. – Милюхин поднёс к глазам свои карты, стал осторожно, с краешку открывать их одну за другой. – О том, что происходит в Петрограде, солдаты осведомлены намного лучше нас. Все эти подозрительные личности, шатающиеся от батальона к батальону, эти шушуканья, эти сборища в землянках… Мы скажем – пас, – он досадливо вмял папиросу в гору окурков, заполнивших приспособленную под пепельницу консервную жестянку. – Хочу и я, чёрт возьми, знать, что происходит.

Все разом обернулись на скрип. В приоткрывшуюся дверь с улицы кинулась вспышка молнии. Ветер занёс из ночи чёрный осенний лист, следом, согнувшись в три погибели, вошёл капитан Гузеев. Лампада едва не погасла от ветра, на секунду стало совсем темно.

Пока воскресал лампадный огонёк, Гузеев молча выпростал из-под брезентового плаща руки, неторопливо стал развязывать под горлом узел. Вода струями цедилась с капюшона, лица было не разглядеть. Милюхин сел на краю нар, Артемьев выжидающе высунул из-под шинели голову, Краевский нетерпеливо встал с зарядного ящика.

– Ну что там? Не томите, Виктор Иванович.

Гузеев откинул за спину капюшон, подставил густому бордовому свету своё красивое породистое лицо, наполовину украденное чёрной тенью.

– Сведения по-прежнему противоречивые, но уже известно точно, – власть в Петрограде перешла к большевикам.

Повесил плащ на ржавый гвоздь, сел за почерневший деревянный стол, на котором хмарились, как серый осенний день, тусклые алюминиевые кружки и примятый сбоку прокопченный чайник.

– Правительство разогнали, Керенский бежал и сейчас откуда-то из-под Гатчины старается исправить положение. В штабе корпуса полная неразбериха: приказы из Петрограда идут самые противоречивые – вперемежку, то от Керенского, то от большевиков.

Краевский тяжело сел на ящик.

– Прощай Россия-матушка, теперь пугачёвщина покажется детской забавой.

– Типун вам на язык, – отозвался из темноты Артемьев. – Нельзя же так мрачно к жизни относиться.