Синеет парус

– Вы как та беременная баба, – зло ответил ему Краевский. – Авось само рассосётся. Немцы лучше вашего понимают, что нам конец, недаром они безбоязненно снимают с фронта дивизию за дивизией и перебрасывают их в Италию. Не смогли прошибить нас в лоб, прошибли с тыла. Купили большевиков и прошибли. Уверяю вас, господа, в будущем войны будут вестись валютой, а не пушками и пулемётами. Гениальное изобретение.

Он порывисто вскочил, пинком ноги опрокинул в воду ящик, прохлюпал до своих нар, повалился на них спиною. Артемьев отвернулся к стене, натянул шинель на голову. Милюхин задумчиво строил карточный домик. Гузеев, упёршись локтем меж алюминиевыми кружками, грыз сухарь. Владислав хлопал по карманам шинели в поисках портсигара.

С минуту в землянке стояла непривычная тишина, потом Краевский порывисто сел на нарах, недоумённо оглядывая всех по очереди.

– Но союзники?.. Господа… Они, что не понимают, что должны вмешаться? Ведь крах России – это крах всего союзнического дела.

Никто не отозвался. Ветер постукивал хлипкой дверью, просачивался в дощатые щели, настойчиво, раз за разом, рушил под пальцами Милюхина карточный домик.

Спор разгорелся спустя несколько минут. Заговорили вдруг все разом: чихвостили и Керенского, и большевиков, предугадывали развитие событий, сокрушались об упущенном: «Ах, если бы Керенский не был таким слюнтяем, – сидеть бы сейчас большевикам за решёткой…»

Рассеявшийся было табачный дым из разных углов землянки опять потянулся к свету. Лица красными масками проступали из темноты и снова превращались в тени. Папиросные огоньки зло разгорались, нервно перечеркивали сумрак, безнадёжно притухали в недоумённо упавших руках.

Дрожащий свет лампады кидал глубокие тени в висящие на бревенчатой стене шинели, блестел в лаковом козырьке фуражки, и красными кругами беспрерывно реял в хлюпающей, возмущённой шагами воде.

Глава 17

Несколько дней полк ликовал по поводу захвата власти большевиками. Офицеры не покидали землянок, опасливо выжидая, чем закончится противостояние Керенского и большевиков. То из одного, то из другого полка приходили сведения о расправах над офицерами. По всему фронту шло братание с немцами, а где-то в недрах нового правительства рождались невиданные декреты.

– Уму непостижимо! Декрет о мире! – недоумевал Краевский, брезгливо щёлкая пальцем по серому листу бумаги. – Это как? Они, что думают, достаточно написать декрет, разослать его в армии и сам собой наступит мир?.. Не желаете полюбопытствовать?

В землянке по обыкновению клубился дым, хлюпала под сапогами вода. Владислав взял протянутую ему бумагу, склонился к свету коптилки.

– С политической и военной точки зрения – полный абсурд, – сказал он, закончив читать. – Но, с другой стороны, они умело подыгрывают солдатским настроениям, завоёвывают, так сказать, массы.

– Да, но немцы! Они через несколько дней будут в Петрограде. Большевикам, что не хватает элементарного понимания того, что их тактика расшатывания власти действует против них самих, ибо они теперь и есть власть?

– Какая власть? – Владислав швырнул декрет на нары. – Шайка авантюристов, играющая на самых низменных чувствах народа.

Милюхин, в свою очередь, потянулся за декретом.

– Народ поаплодирует им некоторое время. – Он перегнул бумагу пополам, стал сооружать из неё бумажного голубя. – А потом сметёт их с той же лёгкостью, с какой смёл и царское и Временное правительство.

– Если они не обуздают народ.

Все удивлённо обернулись к тёмному углу, из которого донеслась эта фраза. Привыкли, что Артемьев всё больше отмалчивался во время споров.

– Обуздать? – Милюхин запустил в сумрак землянки голубя. – Посмотрите на армию, Григорий Васильевич! Как обуздать это чудовище?

– Расстреливать, расстреливать и ещё раз расстреливать! – яростно вмешался Краевский. – Только так усмиряют бунты. А уговоры и краснобайство а ля Керенский – плевок в костёр. Так пожары не тушат.

Артемьев пожал плечами, отворачиваясь к стене:

– Есть и другие способы.

– Нет других способов!

Резкий скрип двери впустил в землянку полосу серого дневного света, усилил шорох дождя. Поскальзываясь в грязи и чертыхаясь, кто-то вошёл, согнувшись в три погибели. Не закрывая двери, торопливо скинул с головы капюшон – поручик Дамарацкий, командир девятой роты.

– Господа! Сейчас на митинге солдаты постановили расстрелять Каламаева. Вывели из землянки, заставили у разрушенной церкви могилу себе копать.

Гузеев порывисто вскочил, сорвал со стены ремень с кобурой. Краевский торопливо совал руки в рукава шинели. Артемьев ощупью искал сапоги, в спасение от сырости подвязанные за голенища к краю деревянных нар. Милюхин, лёжа на нарах, уже задрал вверх ногу, натягивая сапог. Владислав даже плаща не надел, – на ходу перепоясываясь офицерским ремнём, выбежал из блиндажа.

Участок батальона проходил через разрушенное немецкими снарядами село, от которого остались только груды строительного мусора, обугленные плетни да прокопченные монументы печных труб.