Синеет парус

Двумя руками она за полу шинели стащила оратора с бочки, – бедняга спиной повалился на руки ошарашенной толпы. Люба пихнула локтём молодого солдатика, удивлённо выпучившего на неё глаза.

– Ну-ка подсоби.

Опёрлась о безропотно подставленное плечо, забралась на бочку. Оглядела колышущееся море серых папах и фуражек, задранные к ней лиловые от мороза небритые лица, белые пары́ озлобленного дыхания. Уроки товарища Бездольного не прошли даром: кто умеет держать паузу, может рассчитывать на внимание толпы.

Сработало. Угомонились, смотрели со всех сторон на стоящую на бочке бабу, вскоре дышать забыли. Только тогда Люба закричала на весь перрон:

– Товарищи солдаты, взываю к вашему сознанию! Проклятый царизм сделал из вас пушечное мясо, а теперь буржуазия пытается сделать из вас гидру, чтобы при помощи её задушить горло молодой советской власти… Доколе мы будем идти на поводу у саботажной буржуазии?

Толпа загалдела.

– Будя, слышали мы твою песню.

– Чего из оглобель рвёшься?

– Домой хотим!

– Тихо, товарищи! Аль я не хочу, чтобы вы домой поехали? Дайте коменданту работать. Кабинет разорили, связь нарушили, машинисты со страха разбежались по домам.

Засвистели:

– Комендант – контра!

– Долой!

– К стене за саботаж!

Люба закричала так, что вздулись вены на висках.

– Тиха-а!.. Обещаю вам – всех саботажников, всех врагов трудового народа настигнет недремлющее око Фемины. Будут вам паровозы! В Парамоновке целый состав с углём стоит.

– Отчего же у нас паровозы угля не имеют?

– А вот из-за таких, как ты! Там, в Парамоновке, такие же горластые. Начальника станции убили, сами всем распоряжаются. Какой эшелон хотят – пропускают, какой им не нужен – на запасной путь или под откос. Плевать им, что здесь такие же солдаты домой торопятся. Вот я и спрашиваю? Несознательность это или буржуйская провокация? И ответ у меня один – провокация! Вот ты! – Люба ткнула пальцем в сторону самого крикливого солдата, стала расстёгивать кобуру. – Ты, случаем, не буржуйский провокатор? А может ты переодетый ахфицер? – наставила на ошарашенного бойца наган. – Ну-ка, товарищи, проверьте его руки. Солдатские ли у него ладони?

Ошарашенная натиском солдатня на секунду недоумённо примолкла и вдруг снова расшумелись, засвистели:

– Нас наганом не больно настращаешь.

Любка выстрелила в воздух, перекричала рёв:

– А пулемётами?

В ту же секунду пулемётная очередь посекла сосульки под перронным навесом, осколки льда брызнули по спинам. Втягивая головы в поднятые воротники, испуганно озирались.

– Всё! Митинг окончен, – крикнула Люба.

– По какому праву?

– По праву народной власти. Представляю вам нового коменданта станции. Товарищ Янчевский, покажись, чтобы люди тебя видели… Прошу любить и жаловать. А теперь расходись по вагонам. От имени советской власти обещаю, – завтра всех отправим по домам.

Солдаты нехотя стали расходиться. Люба спрыгнула в редеющую толпу. Безумный кураж прошёл, – откуда-то из глубины живота по всему телу шла мелкая дрожь. Максим протолкался к Любе.

– Японский бог! И когда ты успела всего этого нахвататься? Ты же прирождённый оратор! – Он хитро улыбнулся. – А кто такая Фемина?

Девушка пожала плечами.

– Не знаю, так говорится.

– Чувствуется школа Аркадия Бездольного, только Фемиду лучше не вспоминай – буржуйская штучка. «Не дремлющее око трудового народа» – так будет лучше.

Люба была ещё не в себе, – тыкала наганом мимо кобуры, что-то рассеянно отвечала и только, закурив папиросу, взяла себя в руки.

Максим смотрел на неё во все глаза.

– Куришь?!

– Научили. Я теперь с женщинами редко общаюсь, – всё больше с вашим братом. – Крепкими широкими зубами Люба по-мужски покусывала папиросу, гоняла её из одного угла рта в другой. – Надо ехать в Парамоновку, уголь отбивать.

– Ты остаёшься, – приказал Максим. – Пять красногвардейцев бери и пулемёт, а в Парамоновке я сам справлюсь.

– Лады. – Люба деловито откусила обслюнявленный конец папиросы, смачно отплюнула. – Езжай, но без угля не возвращайся.

Максим только улыбнулся в ответ. Призывно махнул рукой командиру красногвардейцев, пошёл через вокзал к автомобилю.

Люба устроилась в холодном разгромленном кабинете начальника станции. Снежная крупа сыпалась через разбитое окно на усыпанный горелой бумагой пол. На стенах – яркие квадраты невылинявших обоев – следы некогда стоявших здесь канцелярских шкафов, отправленных в паровозные топки.

Из обстановки – только шаткий стул, раздобытый где-то красногвардейцами, да стол, сохранившийся благодаря тому, что был мраморным. Видно, служил он для разных чудных аппаратов, – с двух сторон тянулись к нему по стенам сплетённые косичкой провода, кончающиеся вместо розеток и телефонных аппаратов тараканьими усиками оголённых концов.