Синеет парус

Думаю, – побузят мои бабоньки, а назавтра забудут. Не тут-то было: на другой день приходит начальник охраны, – взъерошенный, шапка сбита набекрень, пуговицы оборваны. Делегация баб, говорит, рвётся в комиссариат, сил нет сладить. Вышел я – ахнул: моя бабонька человек пять арестованных привела и все мужики. А сама решительная такая: ноздри раздувает и наган у неё в руке. Помнишь, Люба?..

Вот так мы с ней и встретились. Она тогда в госпитале санитаркой работала. Для начала определил я её в женский комитет. Поначалу, тушевалась наша Люба, а потом, смотрю, начинает в ней хватка появляться. Стал поручения посложнее ей давать.

Один раз оказалась она со мной в переделке, – дезертиров мы тогда разгоняли. Попёрли они на меня озверелой толпой. Мужики опешили, а Люба, хоть стрелять не умела, револьвер у кого-то выхватила, да как начала палить, чуть меня самого не задела. Убить, конечно, никого не убила, но шума наделала, тем жизнь мне и спасла…

Бойцовский характер у девки. Стрелять её научил. В этом деле она способная оказалась, – садит пули одна в другую, видно, это от природы у неё. А ещё дар оратора в ней открылся. Грамоты, конечно, у неё маловато, но словом зажигать умеет – уж если говорит, то от души.

Люба краснела от похвал, не зная, куда девать руки: поправляла на боку глянцевито блестящую кобуру, смущённо отдёргивала ладонь от голого затылка. Недавно она постриглась в кружок, а рука по привычке всё ещё искала на шее косу.

– Ну а потом, как восстание большевиков в июле подавили, меня с поста и попросили. Я ведь ещё с февраля к Советам склонялся. У всех двоевластие, а у меня полное взаимопонимание. Не нравилось это моим временным комиссарам, вот и попросили меня. Зато в Совете приняли с распростёртыми объятиями, а теперь вот председателем избрали. Любу с собой взял, и с тех пор не смотрю, что баба, самые ответственные дела поручаю ей.

От стола поднялся член городского Совета, бывший студент Титаренко. Прошёл через кабинет, протянул Бездольному бумагу:

– Всё! В этой редакции одобрили единогласно.

Бездольный, читая бумагу, одобрительно качал головой:

– Так… Хорошо… А это, что за слово у тебя? Так… Годится! – Вернул бумагу. – Отдайте в ремингтонную. Подпишу, и сразу в типографию. – Обернулся к Максиму, взял его за рукав шинели. – Теперь о деле! У нас на железнодорожной станции сплошная анархия. Начальник станции убит, солдаты там теперь сами распоряжаются по своему усмотрению. Угля нет. На топку для паровозов разобрали все деревянные сараи в округе, даже кресты с кладбища растащили. Эшелоны до края города растянулись. Хотел было матроса к ним послать, да, пожалуй, своего солдата они скорее послушают. Люба с тобой поедет, увидишь её в деле. Ты при оружии?

– Винтарь твои орлы у входа забрали.

– Ну-ка, идём. С винтовкой теперь тебе несподручно. Будут у тебя красногвардейцы с винтовками и штыками, а ты вооружайся этим, – вынул из сейфа маузер в деревянном лакированном футляре. – Подарок тебе.

Через полчаса ощетиненный штыками грузовик покатил к зданию вокзала. Заледенелый снег хрустел под колёсами, как ореховая скорлупа. Любка сидела в кабине, Максим лихо стоял на подножке, ветер развевал полы его шинели.

– Ну что, Люба? Чувствуешь ветер революции? – склоняясь, кричал он через разбитое окно в кабину. – Вот оно, её дыхание!

Люба строго кивала головой, мол, чувствую, хмурила брови. Сердце её лихорадочно билось в груди – то ли от предчувствия опасности, то ли от присутствия Максима.

Здание вокзала встретило выбитыми окнами, хрустящим под ногами стеклом, вмёрзшей в снег тряпкой, бывшей некогда флагом Российской империи. На привокзальной площади было относительное затишье, – мелькали редкие фигуры в серых шинелях, горело несколько костров, зато на перроне шумел многолюдный стихийный митинг.

В углах гулкого вокзального зала спали вповалку солдаты. Максим взглядом бывалого фронтовика оценил обстановку, приказал красногвардейцам установить в окнах пулемёты. Став в проёме ведущей на перрон двери, Люба поправила ремень.

– Пойду, помитингую.

– Погоди. Я с этой братией знаю, как разговаривать.

– Тебя не послушают, а митингующая баба им в диковинку. Не угомоняться – припугни пулемётами.

На загаженном перроне ругались, курили, зло плевали. Какой-то солдат, по пояс возвышаясь над толпой, злобно дышал морозным паром:

– Третий день стоим!.. Эт-та как панимать?! Новая власть буржуям продалась?

Люба втёрлась в толпу, решительно заработала локтями.

– Ну-ка расступись… Пропусти…

Протолкалась до гнилой бочки, которая когда-то стояла под водостоком, а теперь, перевёрнутая вверх дном, служила в качестве трибуны.

– Дайте слово!

Вокруг неё удивлённо загалдели.

– О-па!..

– Баба!

– Ишь ты, – с наганом!

– Эй, Маруся…

Засвистели, заулюлюкали. Перед самой бочкой загородили дорогу. Люба твёрдо усвоила: с солдатнёй чем наглее себя ведёшь, тем лучше. Чем больше удивления в их озлобленных глазах, тем легче с ними сладить. Она двинула плечом какого-то солдата и так завернула матом, что перед ней удивлённо расступились.