Синева

Они исчезли. А я остался. С Анной, с Лу, а потом и с Огюстом. В тесной квартирке, где в подвал все чаще просачивалась вода. Но работа не уставала меня радовать. Опреснительные сооружения находились в самом конце променада. Прежде тут были только поросшие травой дюны да прокат шезлонгов, особой популярностью не пользующийся, потому что место это было самое ветреное. Но и самое красивое, хотя замечали это лишь те, кому не лень было, не обращая внимания на ветер, поднять голову.

Мне с работой повезло. Тома, мой начальник, был папиным приятелем, и мы с ним отлично ладили. И сама работа была хорошая. Шумноватая, но хорошая. От гула турбин нас защищали наушники. Я каждый день погружался в соль, и запах ее мне нравился. Но нашей задачей было избавиться от соли.

Мы контролировали устройство, загоняющее морскую воду в турбины, где соль методом обратного осмоса отделялась от воды, так что с другой стороны вытекала чудесная чистая вода.

«Опреснение – это будущее», – говорил Томá.

Он рассказывал о других странах, о Флориде и об Испании, где таких опреснительных установок много. Именно они очищают воду для орошения неумолимо растущей пустыни.

Но шли дни, и Тома все сильнее тревожился: опреснитель все чаще ломался, а новых запчастей нам не присылали. И воды, которую мы производили, недоставало. Опреснитель был маленький, и обходилась наша вода недешево. А когда в Испании начались беспорядки из-за реки Эбро, опреснительные сооружения там разрушили; страна раскололась на два лагеря, и Тома почти утратил сон. Он целыми днями рассказывал о Европейском союзе. О временах, когда все в Европе были заодно. О том, как все развалилось. Каждый день он рассказывал о новых конфликтах. Сам я давно махнул на все это рукой. Я давно бросил смотреть новости: если им верить, выходило, что все уже передрались со всеми: север с югом, водные страны – с засушливыми. И внутри стран тоже. Как в Испании, например.

«Те, кому есть, что защищать, забывают обо всем остальном, – говорил Тома, – тут уж каждая страна за себя. И все пекутся только о своих».

Но его разговоры не помогали, и то, что я его слушал, тоже. Мы работали, выбиваясь из сил, но и это не спасало. Как и то, что Франция одобрила строительство трех новых опреснителей.

Иногда все происходит стремительно. Сегодня ты просыпаешься от будильника, завтракаешь, идешь на работу, ссоришься, смеешься, занимаешься любовью, моешь посуду, переживаешь, как бы деньги не кончились до конца месяца… Не думаешь о том, что все вокруг может взять и исчезнуть. Даже если знаешь, что в мире все меняется. Даже если видишь это, когда смотришь на градусник. Ты не думаешь об этом до того самого утра, когда будит тебя не будильник, а крики. Пламя добралось до твоего города, до твоего дома, до твоей кровати, до тех, кого ты любишь. Вокруг бушует пожар, твое постельное белье пылает, от подушки валит дым, и тебе остается лишь бежать.

«Соль – это смерть, – говорил Тома, – соль убивает».

В самом конце, незадолго до того, как мы бросили все и бежали, я часто брал у него старую пластиковую моторку и выходил один в море. Анне я говорил, что иду на рыбалку, хотя сейчас редко ловилось что-то путное. Вернувшись к причалу, я выходил из лодки и стоял на берегу, у моря, уровень которого медленно и неумолимо поднимается, и вспоминал слова Тома. Соль – это смерть. Это море – смерть. Оно наступает, оно несет соль дальше. Я закрывал глаза и молил Бога, в которого не верил, о том, чтобы, когда я снова их открою и опущу руку в воду, море изменилось бы. Чтобы когда я суну пальцы в рот, они оказались безвкусными, как пресная вода. Вкуса не было бы – никакого, совсем.

Иногда я стоял так долго. Очень долго. Но облизнуть палец так и не решился. Ограничивался надеждой. Что наступающее на нас море однажды станет пресным.

Я сильнее стиснул ручонку Лу – удостоверился, что Лу рядом. Мы уже прошли порядочно. Я обернулся. Ограда лагеря виднелась далеко позади.

– Смотри, – сказал я Лу, – тут неплохо. – Я показал налево, где начиналась проселочная дорога, по обочинам которой росли высокие деревья. Мы свернули на нее и зашагали под деревьями. Здесь было на пару градусов прохладнее.

Лу, похоже, это почувствовала и приободрилась, потому что даже зашагала быстрее. Дорога сделала еще один поворот, я обернулся – шоссе отсюда было уже не видать. А впереди показался очередной поворот. Хорошо, что тут, кроме нас, никого нет. Что тут ничто не напоминает о лагере беженцев. Что можно вообразить, будто мы, обычные отец и дочь, просто гуляем по обычной дороге в обычном мире. Как прежде.

Мы шли минут пять, миновали несколько каменных домиков, небольшую ферму. Дважды по пути нам попадались и люди. Пожилая женщина грузила в машину большую шкатулку для швейных принадлежностей. Какой-то старик снимал с дерева качели. Они явно собирались уезжать, наверное, решили перебраться на север, как все остальные.

Другие дома пустовали.