Синева

Мне тогда было лет двенадцать-тринадцать, я была старше остальных детей и переросла их, однако до женщин еще не доросла, и того, чем обладали они, у меня не имелось. Худая, почти тощая, плоская там, где у женщин была грудь, с длинными руками и непослушными ногами, я тем не менее держалась поближе к взрослым, полагая, будто мое место среди них. Я пыталась влезать в их беседу, но мой громкий голос никто не слушал, и, возможно, я уселась далековато, в кресле возле стены, поодаль от взрослых, расположившихся вокруг столика, а может, говорила тише, чем обычно.

Заговорил какой-то мужчина; кажется, я его не знала, лишь сейчас обратила на него внимание, а раньше разве что имя слышала. Его звали Свейн Бредесен, старший инженер. Говорил он громко и долго, про строительство электростанции, воодушевленно рассказывал о плотине, которую вот-вот достроят. Там будет не просто озеро, как ошибочно полагали я и кое-кто еще из гостей, все это представляет собой сложную конструкцию, благодаря которой талая снеговая вода будет пущена по проложенным в горе трубам, а оттуда попадет на электростанцию и турбину под названием «турбина Пелтона». О турбине он говорил так, словно она его старая подруга.

Мне он понравился, это я помню. Понравился.

А потом – я так и не поняла, с чего вдруг, но, может, у взрослых имелись какие-то особые секретные сигналы, мне незнакомые, как у карточных шулеров, которые, сообщая партнеру о выпавших им картах, дотрагиваются до носа или уха, – все вдруг встали, словно по команде, мама подошла к проигрывателю, поставила другую пластинку, и они начали танцевать. Свейн протянул маме руку. Я слышала, как он говорил, что женат, на пальце у него поблескивало золотое кольцо, тем не менее он явно хотел потанцевать с мамой, и она взяла его за руку. У мамы был такой вид, будто она того и гляди рассмеется, не над ним, а для него, прыснет и зальется журчащим смехом. Я ждала ее смеха, ждала с неохотой, не желала его слышать, и она, к счастью, молчала и просто танцевала с Бредесеном.

Все пустились танцевать, я единственная не встала с места, не знала, куда девать длинные руки и ноги и поэтому скрестила их, перекрутилась, словно узлом завязалась, но никто не заметил, да и какая разница, ведь я была невидимкой, маминой полной противоположностью.

Я вдруг вспомнила звуки, которые она издавала, поскуливание. Положив руки маме на бедра, Свейн Бредесен крутил ее, а в ушах у меня отдавалось то ее поскуливание.

Впечатывая в пол каблуки, взрослые танцевали, а глаза у них блестели. Широкие юбки взметались, и я ощущала едва заметные колебания воздуха. Я чувствовала запах разгоряченных человеческих тел, всего того, что пряталось у них под одеждой, под мышками, на спине, между ног.

Я могла бы отхлебнуть из чьего-нибудь бокала, никто и внимания не обратил бы, я могла бы попробовать спиртное, но не нуждалась в этом, потому что и так уже захмелела, и, совсем как мама, я улыбалась, не зная почему, а значит, еще немного – и тоже захихикаю, сама того не желая.

Так могло бы долго продолжаться, я не один час просидела бы, наблюдая за гостями, возможно в конце концов тоже бы выпила. Я раздумывала, какой бокал взять. Лучше тот, из которого долго не пили. Так оно все и было бы, и вечер закончился бы для меня совсем иначе, вот только я вдруг увидела на веранде две фигуры. Они бродили вдоль окна, заглядывали внутрь, и, кроме меня, их никто не замечал. Сердце заколотилось, мне захотелось показать на них, рассказать всем остальным, но тут дверь веранды распахнулась, и они ввалились внутрь, принеся с собой вечерний холод.

Гости обернулись, последней оглянулась мама, а пластинка на проигрывателе все крутилась. Свейн покрутил маму еще разок, но потом и он остановился.

Это были папа и Сёнстебё. Сёнстебё слегка пошатывался, папа крепко стоял на ногах, глядя на Свейна, на маму.

Я встала. Посмотрите на меня, думала я, не на него, а на меня. Надо заговорить, заговорить в полный голос, который так любит папа, наполнить голосом комнату, сказать что-то, и погромче, рассмешить их, и папу тоже, или – даже лучше – сказать что-то для него приятное. Однако я не издала ни звука.

Папа медленно двинулся через комнату – к Свейну, к маме. Свейн по-прежнему сжимал ее руку, но тут мама резко отняла ее.

Возможно, они что-то сказали друг другу, не помню. Возможно, мама говорила тихо и гневно, а папа – четко и холодно, а может, они просто стояли друг напротив друга, но потом папа протянул руку, совсем как Свейн недавно, и схватил маму за руку. Мама стояла, опустив руки, и явно не ожидала, что ее кто-то схватит. По крайней мере, явно не папа. Он схватил ее за руку, дернул, потянул к себе, прижал и начал танцевать.

Сёнстебё тоже танцевал, но двигал главным образом ногами, а еще корчил рожи и издавал всякие звуки. Что именно он изображает, я сразу поняла, – мамино поскуливание.