Синева

Я проснулся. Темнота. И тишина.

– Тошнит.

И не успел я сообразить, как услышал вполне определенные звуки. Их ни с чем не спутаешь. Такие звуки издает ребенок, которого тошнит. Сдавленное кваканье, под которым прячется плач.

Ее вырвало прямо в кровать. И теперь рвотой было перепачкано все. Постельное белье. Волосы. Одежда.

– Вставай, – скомандовал я, – быстрей.

Тихо всхлипывая, Лу спустила на пол ноги. Она стояла между кроватями и дрожала. Сказать она ничего не смогла – ее снова стошнило. Но несильно. Этот звук смахивал, скорее, на всхлип. Больше ничего. Однако тошнота еще наверняка вскоре вернется.

Ведро. Черт, где бы раздобыть ведро. Я огляделся. Бутыль с водой. Шкафчик, где лежит мой рюкзак. Пустая чашка. Ничего, что сейчас пригодилось бы.

– На улицу, быстро! – И я потянул ее за собой.

Слишком поздно. Она подняла руки, поднесла их к лицу. Успела. Вторая волна рвоты залила ей пальцы. Руки.

– Наклонись вперед, – сказал я, – пускай тебя на пол тошнит. Потом приберемся.

Лу послушно наклонила голову, почти уткнувшись в бетонный пол. Надвигался новый приступ. Я видел, как он терзает ее, вырастает из едва заметных спазмов.

Изо рта снова хлынуло, на этот раз еще сильнее. Прежде все это было едой. В желтоватых вкраплениях я узнал сухие галеты, которые Лу сгрызла вечером.

Запахло кислятиной.

А Лу все тошнило.

Наконец ничего не осталось. Только длинные вожжи слизи.

Я взял рулон туалетной бумаги и вытер Лу рот.

Потом велел высморкаться. В носу тоже были остатки рвоты.

Лу расплакалась. Плакала отчаянно, жалобно. А все ее щуплое тельце тряслось.

– Это все тряпка, – всхлипывала она, – я ее жевала.

– Да нет, – сказал я, – тряпка ни при чем.

Но она все плакала. Громко всхлипывала.

– Чш-ш-ш-ш, все хорошо, Лу. Все будет хорошо.

Я гладил ее по голове, по щекам. Старался не слишком испачкаться. От всего пахло кислятиной.

Я стянул с нее смердящую футболку, вывернул и изнанкой вытер ей волосы. Чуть привел их в порядок. Уложил Лу к себе в кровать, на чистое белье, а белье с ее кровати снял. Сунул себе под мышку белье и ее футболку.

– Ты куда? – испугалась Лу.

– Пойду ведро принесу, – успокоил я ее, – скоро вернусь.

– Папа, ты очень добрый.

Она положила голову на подушку и прикрыла глаза.

Я думал, что она заснет. Что все закончилось. Но на всякий случай принес ведро – нашел его в подсобке. Пользовались подсобкой редко. Когда воды нет, то и швабра без надобности.

Когда я вернулся, Лу не спала. Она снова скрючилась. И напружинилась.

– Животик сильнее болит.

– Пройдет.

– Как же больно!

– Ты перевернись на спину, – сказал я.

Она будто не слышала. Я осторожно дотронулся до нее.

– Попробуй выпрямиться.

Я переложил ее на спину и стал бережно гладить ей живот.

Но Лу лишь расплакалась.

Сигне

Наверное, началось все с того снеговика, да, думаю, началось со снеговика, а больше ничего и не было, потому что хоть я тебя и видела иногда, поглядывала, когда ты спускался вместе с отцом к фьорду – вы покупали рыбу на набережной или приезжали в магазинчик, – но никакого особого места в моем мире ты не занимал.

До того самого праздника, маминого праздника, не помню, один он был или несколько, возможно, их было много, но запомнился именно этот один.

Теперь она управляла отелем в одиночку, как оно изначально и было задумано, потому что старый Хаугер завещал его дочери, папе же, его зятю, ничего не досталось. Без малого сто номеров, огромная кухня, сад, который тянется до самого фьорда, и просторное семейное крыло принадлежали теперь только ей.

Тем вечером по маминому желанию крыло это заполнили люди, и я помню, что ждала праздника с радостью. Мама все время старалась окружить себя людьми, и вот все они пожаловали к нам. Благоухающие духами, они принесли с собой нарядную обувь, они громко переговаривались, директор школы пришел с женой и отпрысками, начальник рыбоприемника – с женой и младенцем, редактор газеты – с беременной супругой, а еще пришли незамужняя журналистка, и всякие инженеры, и руководство стройки – они приехали на строительство электростанции, их жены и дети жили в других регионах страны, и потому сами они радовались возможности прийти в гости туда, где их угостят домашней едой. Они сами так говорили, снимая пальто, переобуваясь и закуривая сигареты и трубки.

А потом они перешли в гостиные, наполнив их теплом, смехом и табачным дымом, звуки проникали мне внутрь, слова повисали в воздухе, из проигрывателя струился джаз, в гостиной, откуда убрали мебель, стучали каблуки. Дети носились по комнатам, играли, пока самые маленькие не заснули в креслах и шезлонгах, похожие на тряпичных кукол.