Синие берега

Он вынул из кармана штанов обрывок газеты, кисет, послюнил край бумажного клочка, в который насыпал махорки, свернул цигарку, скрепил и сунул в зубы. Цигарка получилась толстая, как его палец. "Ну и ну..." удивленно смотрела Мария. Данила уловил ее взгляд.

- Что для солдатской жизни надо? - Чиркнул зажигалкой. - Хлеб, вода, дым. Ну, сколько-то дней можно и без хлеба. Не помрешь. И без воды. Обратно же не помрешь. А без дыму... на другой день загнешься...

С видимым наслаждением сделал Данила глубокую затяжку и долго не выпускал дым, потом медленно, тоже с удовольствием выпустил. Еще затяжка, одна за другой, казалось, весь он поглощен этим, ничего, кроме этого, не существовало. Он сжал губы, обкуренные, желтые, будто на них падал отсвет рыжих усов.

- Сашко, доставай котелок. Вон там, - движением подбородка показал на короткую двухвершинную сосну над обрывом. - Когда проходили, приметил понизу, у спуска, озерко. Метров сто отсюда. Мотай. Кипятком закрепим дело и двинем. Мотай.

- И я с ним? - несмело поднялась Мария. - Бинт-то загрязнился как... - легко прикоснулась рукой ко лбу Саши, и на ладони остался след пыли. - Постираю, и опять перевяжем. Можно?

- Дело, голуба, дело.

Они спустились с обрыва. Овальное, затененное, лишенное блеска, лежало перед ними озерцо.

- Садись, Сашенька.

Мария осторожно, как когда-то показывала ей мать, сматывала бинт с его лба. Над виском чернела ранка. Горестно сложила руки:

- Сашенька...

Саша поднял голову. Она увидела, у него серые, как булыжники, глаза. Может быть, в них была грусть, жалоба, может быть, злость.

- Рана как рана. Да и не рана вовсе. Это когда больно, тогда рана. А так, пустое, - смущенно проронил он. Он все время смущался, когда говорил с ней, когда смотрел на нее, и Марии было смешно.

"Сердце у него такое же чистое, как это небо над головой, - подумала она. - И ему должно быть легко от сознания этого. Но осознает ли он это?" Она не сводила взгляда с него, как бы искала подтверждения своей мысли.

Потом склонилась над водой, стирала бинт. Потом расстелила на валуне, выступавшем из воды. Валун тяжело выползал на берег, из-под лобастого камня пробивалась травинка и тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, - подумалось Марии, - и где взяла это тонкая травинка?

Мария села рядом с Сашей, повернула к нему лицо и провела пальцем по одной его брови, по другой, по лбу. Палец ее, ощутил Саша, пах терпкой озерной водой, в которой только что полоскала бинт.

Они сидели у берега и смотрели на коричневые кусты впереди, по ту сторону озерка. Мария глубоко дышала, и тонкие ноздри ее вздрагивали, она чувствовала, как легкие наполнялись сильным хвойным настоем. Вот так сидеть бы и сидеть и пригоршнями пересыпать песок. Рука Саши тоже потянулась было к песку - что-то мирное, благостное почудилось в этом, что-то из недавнего детства. Он улыбнулся. Но рука машинально легла на винтовку, зажатую меж колен, и он почувствовал боль в голове, будто осколок впился только что. Даже прикрыл глаза.

Мария потрогала на валуне бинт, еще чуть-чуть влажный.

- Так даже лучше? Холодить будет, - обматывала Сашин лоб. - Все. Набирай котелок, и пошли.

Саша помедлил. Потом шагнул к берегу, присел на корточки, набрал в котелок воды. Вода мутная, в ней плавали сухие сосновые иглы, зеленые нити болотной травы.

Они поднялись по склону обрыва, поравнялись с двухвершинной сосной. Вон и Данила.

- Не утопли? - Данила подгребал ногой наваленные горкой сучья и разжигал костер. - А я уж уходить собрался, раз утопли, думаю. Давай котелок.

Костер разгорался медленно, сначала пустил рыхлый дым, потом выбросил робкие космы огня. Потом расшумелся вовсю.

Данила поставил котелок в середину костра. Внизу, вокруг котелка, костер подернулся сизой пленкой, будто его накрывал туман. Данила повернул затихавшие головешки, и огонь с новой силой кинулся к котелку. Вскоре гудели уже вместе, огонь и кипящая вода.

Данила вытер травой пустую консервную банку, по очереди попили из нее кипяток, сначала он, потом Мария, потом Саша. Данила опять развязал кисет. Веткой выгреб из костра уголек, ткнулся в него цигаркой. Привалившись на локоть, курил долго и дымно. Рдеющий кружок кончавшейся самокрутки, когда Данила затягивался, вспыхивал уже под самыми усами, и, рыжие, они казались оттого особенно красными. Губы Данилы так обкурены, что, должно быть, совсем не чувствительны к огню, заметила Мария. Он весь пропах табаком, изо рта, от пожелтевших пальцев исходил сильный табачный дух. Ни острый запах сохнувшей травы и опавших листьев, ни дыхание остывающих к осени деревьев и близкой воды, ни прохлада утренней земли не могли отбить этот прогорклый дух.

Данила сделал две последние затяжки, одну за другой, выпустил серо-голубые потоки дыма и выплюнул крошечный, непонятно как державшийся на губах окурок самокрутки.