Синие берега

Поддерживая рукой санитарную сумку, висевшую на плече, Мария спешила на крик: девичья сила сквозила в быстрой ее фигуре. Не добежав до Андрея, подняла голову: испуганное, испуганное у нее лицо.

— С тобой что, Андрей? — смотрела на него: на щеках размазана мокрая пыль, босые ноги в пятнах крови.

— Скорее. Скорее.

Она все поняла, вслед за Андреем кинулась в класс седьмой «Б».

— Валерик! — ударило в сердце, будто в груди ее уже была рана. Мария даже провела рукой по груди — возможно, увидит кровь на пальцах. — И Тиша, ой… — Она увидела их, одного, с мокрой гимнастеркой, с мокрыми штанами, у двери, другого возле окна, поперек одеяла на полу. — Валерик…

Она стояла на коленях, что-то перебирала в сумке, вынула бинт, и другой пакет, и третий. Пальцы непослушно разрывали нитку и отворачивали край бинта. Пуля пробила щеку Валерика. Пуля попала в руку. Мария головой заслонила глаза Валерика: пусть не видит своих ран. Он и не видел. Не видел кровь из щеки. А кровь выбивалась толчками, и струя увеличивалась, уже залила лицо, шею, ушла за воротник гимнастерки. Он смотрел перед собой и видел только того, длиннющего такого, с носом крючком…

— Долбану-у…

Он даже пробовал протянуть руку вперед, раненую руку, и сжал ее в кулак. Он еще боролся…

Мария торопливо бинтовала лицо, марля впитывала кровь, становилась красной. Мария наматывала, наматывала бинт, стягивая все туже, а кровь проступала и проступала. Ничего не помогало, и Мария растерянно смотрела на Андрея.

Валерик обводил Марию, Андрея тихим, страдающим взглядом, словно понимал, это последнее, что он видит. И этого взгляда, полного мольбы о помощи, они не могли выдержать и опустили глаза.

Мария схватила наконец бинт узлом, он пришелся на затылок. Раскрыла еще пакет: бинтовать руку. Уже дернула нитку, скреплявшую пакет, и остановилась: глаза Валерика, как стекло, чистое, промытое стекло, и не просили ничего, не страшились — не смотрели. Она прикоснулась щекой к его губам — дыхания не было. Валерик мертв.

«Нет, нет, и смерть не сделала лицо Валерика взрослым, — не отводил от него взгляда Андрей. — Совсем мальчик… — Но перед ним лежал солдат, только что отдавший жизнь за всех. — Он звал мать… Чем могла она помочь ему? Ничем. Ничем. А матери так любят детей своих. Матери не зовут на помощь. Это их зовут. Как вот Валерик… Как, наверно, и я… уже не мальчик. — Она снова возле, мать, мама, бледная, улыбавшаяся, но видел он только руки ее, готовые что-то делать, что-то делать — поставить перед ним тарелку, поправить загнувшийся уголок воротника, налить для него воды в ванну, расстелить постель. — Мать всегда единственная и последняя. Матери знают, как трудно родить. А убивать легко и быстро. Это знаем мы…»

— Иди, Мария. — Андрей стоял над Валериком не сгибаясь, прямой, будто пули не могли его тронуть. Он не смотрел на Марию. Он смотрел в окно. Немцы перестали стрелять. Пилипенко тоже. — Иди.

Мария не шелохнулась, она сидела на полу, уткнув лицо в сумку: не было сил подняться.

Очередь в окно. Очередь в окно! Очередь…

Стреляли? Она поняла это, когда опасность уже миновала.

— Я что сказал! — Андрей хотел выкрикнуть это, но получилось тихо, как-то просительно.

Мария не ответила. Голова по-прежнему лежала на сумке.

Потом увидела, что у Пилипенко с плеча спускался медленный кровяной завиток, и гимнастерка, на которой пестрели белесые пятна высохшего пота и пыли, постепенно покрывалась одним мокрым цветом.

— Пиль, — сдавленно произнесла Мария. — Разве не чувствуешь, ты же ранен.

— Как это ранен? — не представлял он себе. — Отойди, — сердито качнул головой. Он не спускал глаз с сада. — Отойди. Не мешай.

Может быть, вспомнились ей слова, сказанные ему, когда в болоте перевязывала Антонова?.. Она тоже делала тогда свое дело и требовала отойти, не мешать ей. Он весь там, в саду, откуда надвигается гибель. Но он же ранен, Пиль…

— Пиль… — просила она.

— Перевязать, — приказал Андрей.

Пилипенко, не отрывая глаз от окна, хоть немцы и прекратили стрельбу, наклонил плечо к Марии. Она выпростала его руку из рукава гимнастерки и стала бинтовать.

Минут десять, больше, было тихо. Обманутые наступившей тишиной, два воробья вспорхнули на окно. Мария видела, как, вытянув клюв набок, спокойно перебирали они перышки на крыльях. Потом трахнул автомат. Воробьи выпрямили свои плоские головки, удивленно прислушиваясь, и разом метнулись в небо, как бы спрятались в нем.

Строчка оборвалась.

Андрей опять увидел свои сапоги у парты, один сапог свалился, голенище в пулевых дырках. Натянул сапоги, почувствовал себя лучше.

— Идем.

Мария тяжело поднялась.

Вышли в коридор.

Немцы опять открыли стрельбу, со двора, с огорода: ясно, пробивались к черному ходу.

— Марийка! — окликнул Марию Семен. Она быстро оглянулась. Семен стоял у лестницы, тяжелыми глазами смотрел на нее, но казалось, ничего не видел. — Марийка…

— Я, товарищ политрук. — Липкими от крови пальцами откинула Мария выбившиеся из-под берета волосы.