Синие берега

Мария притиснулась к нему, будто обрела, наконец, успокоение. Нет, нет, жизнь ее не ушла, как вода в песок, она получила все, чего можно желать и чего, случается, не получить, прожив и сто лет. «Спасибо тебе, судьба! Большего мне и не надо…» Столько думала она раньше о любви, понимала и не понимала — что это. Этого и понять нельзя, пока не тронет оно сердца. Чувство, ее охватившее, захлестнуло все, и — ни времени, ни пространства. Ничего не было, только Андрей и она. Немцы за стенами уже не так страшны, ей-богу! Она задыхалась, слишком много вобрала в себя воздуха, воздух переполнял ее, заставил закрыть глаза, она задыхалась.

— Андрей… — шепнули губы в самое ухо Андрея, словно боялась, что там, за стенами, могли ее услышать.

— Марийка… Марийка…

Андрей напряг все силы свои, горячие, в самом деле, последние. Почудилось ему: он и она оставили школу, и шли по лесу, и встречали утро. Если это и не так, все равно, сегодня они еще увидят, как светает, и он сжимал ее, сжимал, словно боялся выпустить и потерять…

И она тоже боялась, что потеряет его, если не обхватит шею, если выпустит из рук живое, быстро и жарко дышавшее тело. И пресеклось дыхание, какая-то тяжесть сдавила ее, она все сжигала у нее внутри. Никогда раньше не знала она этого, не предполагала такого.

Его охватила радость, самая большая радость, которую он когда-либо испытал, и радость эта выпала ему в последние часы его жизни.

Она все еще задыхалась, все еще длилось счастье, которое в последние часы подарила ей жизнь.

2

Так и есть. Началось.

Андрей услышал: тупо ухнуло. Он узнал это уханье: миномет. «Подтянули миномет. Плохо. Совсем плохо». Осколки мины врезались в потолок, в стены, густо посыпалась штукатурка, горячая пыль висела над головой и не оседала минуты три: миномет ухнул еще раз.

Известковая пыль улеглась, и на полу, как петли, выделялись следы ног. Потом следы, много следов, смешались и уже были незаметны. Еще удар, показалось, слишком сильный, Андрей упал навзничь. Вместе с осколками по коридору разлетались красные крошки кирпича, красная пыль, словно кровь раненых стен. На полу громоздились вывалившиеся, раздробленные кирпичи.

«Где Мария? Где?..» — протирал Андрей запорошенные пылью глаза. Он увидел ее у лестницы, успокоился. У лестницы было пока безопасней, чем в коридоре, чем в классах.

Андрей поспешно направился к главному входу: Вано, Петрусь Бульба на месте. Оттуда — к левому торцовому окну. Данила тоже на месте. Саша с автоматом поглядывал в окна продольной стены коридора. «Ну да. Винтовку отдал Роману Харитоновичу и взял автомат, который был у Шишарева». Роман Харитонович держал винтовку свободно, как, наверно, держал указку, стоя у географической карты, он преподавал же географию.

Страха, заметил Андрей, никто не испытывал. Выхода другого не было, только отвага. Никто уже не способен испытывать страх. Никто не проявлял нетерпенья, казалось, что и не представляли себе, что такое нетерпенье, они привыкли к ночному холоду, к жажде, к неутоленному желанию спать, есть. У них уже не было надежды уйти отсюда, ничего не было, кроме необходимости и обязанности стрелять. Стрелять в немцев, убивавших их. И они стреляли. Они стреляли. Они делали дело и сознавали, что надо его делать, потому что не сделать нельзя.

«А Сянский? — Сянского нигде не было. — Сянский?» — поискал глазами Андрей.

— Сянский! Черт тебя дери!

— Я…

Сянский появился из комнаты Романа Харитоновича. Остановился перед Андреем. Ноги тряслись, руки тряслись, губы дрожали.

— Что с тобой?

— Ничего…

Сянский совершенно растерян. Он прикусил губу, обхватил руками голову. А ноги тряслись, ноги тряслись.

— Наступи одной ногой на другую, и кончится эта мерзкая тряска, разъярился Андрей. — Слышишь?

— А-а. Слышу.

— Винтовка где?

— Там… — наклоном головы показал Сянский на комнату Романа Харитоновича.

— Немедленно вернись. И возьми ее!

— Вернусь… вернусь… А-а, возьму… возьму…

«А Полянцев? Полянцев?.. — Андрей вспомнил: — Опять наверху».

Немцы перестали стрелять. Пауза. Андрей опять подумал о Марии. Теперь, после минувшей ночи, мысли его, чувства были окончательно связаны с нею, с ее судьбой. Она здесь, Мария, рядом с ним, этого уже достаточно, чтоб нервы как-то справлялись с тем, чего в нормальной обстановке выдержать нельзя. Пауза продолжалась. Андрей понимал, что-то еще, более губительное, замышляют немцы.

В раскрытую дверь седьмого «Б» он увидел спину Пилипенко.

— Пиль. — И как тогда, когда подошел к раненому, едва державшемуся на ногах Вано, не знал, что сказать, только сжимал автомат. Пилипенко обернулся, в глазах, будто затянутых туманом, спокойных, может быть безразличных, нет ожидания, что скажет лейтенант, словно все ему было ясно наперед, до самого конца, и что бы тот ни сказал, ничего не изменится. Широкие руки, красные, как бы только что с морозной работы, держали ручки пулемета. Запыленная известкой рана на плече выглядела грязным пятном.