Синие берега

«Черт его знает, противника! А вдруг второй раз не полезет на ночь глядя? Ночью немец воевать не любит, это уже известно. „Рус, бай-бай! Нахт нитс — паф-паф, — обычно кричал в рупор. — Утром нашинай будем…“ А под Житомиром, кажется, часа через два после „Рус, бай-бай“, ударил и мы откатились километров на двадцать. А в общем, ночи немец опасается. Может, роте удастся отойти незаметно, без боя, — подумал Андрей. — Если б!..»

И он уже шел по дороге на противоположном берегу, видел редкие желтоватые перелески, песчаные бугорки, травянистые лощины, безошибочно поворачивал, где надо, и шел, шел, уверенно, хоть никогда нога его не ступала здесь. Путь к высоте сто восемьдесят три был в его воображении той самой, хорошо знакомой с детства дорогой через Ингульский мост на Терновку или мимо элеватора на Водопой и на Гороховку…

«Если б отойти без боя…» Размышляя, Андрей все-таки постепенно склонялся к тому, что боя не миновать. Мало шансов, чтоб без боя. Все-таки, думать надо о бое. — Он вынул из кармана смятую пачку папирос. Пальцы нашарили папиросу. Сунул в губы. — Не в бое даже дело, — продолжал думать. — Как в положенное время на виду противника перебраться на тот берег, вот дело в чем… — вздохнул. «Ладно, как-нибудь переправимся…» На миг представил себе плоты и лодки, они плыли перед глазами, зыбкие, легкие, какие-то невсамделишные. «Переправимся…» Андрей жестко усмехнулся: «Если будет кому переправляться…» И у надежды, пусть самой несбыточной, есть границы. Он дошел до самой границы, дальше — конец. И еще раз потерянно подумал: «Если будет кому переправляться…» Он подавил в себе эту мысль.

— Товарищ лейтенант… — Кирюшкин передал Андрею телефонную трубку. Комбат.

— Я! — приложил Андрей трубку к уху.

Опять о том же, о разведчиках? Ну да.

— Как? Ребята все еще в гостях? — спокойный и теплый голос комбата. А-а, понятно. Жди, жди…

Андрей знал, столько в эти последние часы у комбата дел, — скоро батальон начнет отход. И звонит комбат, понимал Андрей, чтоб поддержать его дух, чтоб хоть еще какое-то время не ощущал одиночества. Одиночество страшно потому, что человек остается один на один с целым миром, в котором много боли, страха. И комбат понимал это. И Андрей понимал это. И старался преодолеть в себе что-то такое, неуместное сейчас, что-то мешавшее ему, хотел оттеснить надвинувшееся чувство безысходности, когда вокруг пусто, никого. Он хотел забыть на какое-то время все, что с ним происходило, и не думать о том, что еще должно наступить.

В сердце хлынула волна благодарности этому, похожему скорее на преподавателя, чем на комбата, седому, с истомленным лицом, иссеченным крутыми морщинами, как затвердевшими ссадинами, человеку, уже потерявшему на войне все, кроме собственной жизни, которой, видно было, он теперь и не дорожил. Комбат не уходил из глаз. Долговязый, сухощавый, с потухшей папиросой между пальцев, сидел он на пне возле землянки и участливо смотрел на него. Он и сейчас был еще недалеко, комбат, спокойный и строгий, терпеливый, добрый, он был рядом, и от сознания этого делалось хорошо и казалось, нет такого, чего нельзя превозмочь.

Кирюшкин, кажется, опять задремал над телефонным аппаратом.

— Кирюшкин, — потряс Андрей его плечо.

— Да?..

Андрей выбрался из блиндажа. Легкий ветер, налетевший с реки, обдал песком лицо Андрея. Он смежил веки. Потом обвел глазами сомкнувшееся вокруг него пространство, в черном воздухе ничего нельзя было различить, он прощался с этим краешком земли, который должен удерживать до двух тридцати. Во что бы то ни стало. И он отстоит этот краешек до двух тридцати, во что бы то ни стало. Он понимал, конечно, что тут, между рощей и холмом, где находился противник, и берегом, где стояла рота, лишь клочок войны. Но для солдата, в ту минуту, когда на него идут танки, главная война здесь. И здесь должна быть победа.