Синие горы

— Я сама, сама… Тять, поседел весь. А платочек-то, мама, тот же самый. А это что у вас за Снегурочка? — глядя на выглядывающую с печки Анютку, спросила родителей, ощущая промёрзшими ногами баюкающее домашнее тепло.

— Наша теперь. Батька её на войне без вести пропал, а мамка-то на себя руки наложила, — понизив голос, проговорил Елисей. — Мы с бабкой её и забрали. Батька её на покосе много нам помогал до войны. Лапиковых помнишь, доча? Так вот, ихняя. Живёт да живёт у нас, она добрая, ласковая.

Обняв обеих девчат, прижимает к себе: — Вот тебе, Анютка, и Паша наша!

А Матрёна всё никак свыкнуться не может с новой Пашкой:

— Бледная какая, осунулась. Кос нет. Красоту такую извела!

Смеётся Пашка:

— Отрастут, мама, отрастут косы. Была бы голова целая.

— «Косы, косы!» Чо они — косы? Одна насекомая от их на фронте…

— Чо война сделала с тобой, доча? — не может наглядеться Матрёна на кровинушку. На курносом носике — веснушки, лицо бледное, осунувшееся. Короткие волосы, неровно остриженные повыше плеч, перехвачены на макушке гребёнкой.

А та прижалась спиной к печке-спасительнице и глаза зажмурила, чтоб сон её счастливый никуда не убежал. На гимнастерке тускло серебрится «Отвага». Разглядев, какая медаль у дочери, Елисей беспомощно моргал ресницами, крепясь, чтобы не расплакаться.

— Эка-а-а! — Подтянул живот, горделиво распрямил плечи, и, взяв Пашу за руку, подвёл к Матрёне: — Слышь, мать, «Отвагу» не каждый мужик получает, — за бравадой прячет жалкую слезу. Старается не показать её дочке-солдату, жалея безмерно, унимает горький комок в горле.

— Пойдём, пойдём, Матвеюшке покажем да Федьке, — прихватив Пашку под локоть, засеменила Матрёна к портретам, показывая её безмолвным братьям.

— Тять, она не знает? — одними губами спросила, оглядываясь на отца.

Елисей только безнадёжно махнул рукой, а вслух нарочито сурово рявкнул:

— Мать, ты бы на стол налаживала! Чего ж девку-то голодом в родном доме морить? Да ещё и не одну. Давай, давай…

Матрёна суетливо выставила на стол чугунок с картошкой, поджаренный в латке ливер, самовар, распыхтевшийся с утра возле загнетки.

— Хлеб токо худой, доча. Не пойми с чего ладим. У нас же пшеничку-то всю почти на фронт забирают. Рассказать, с чего печём, дак заплачешь. — Елисей разглаживает ладошкой штанину на коленке, поглядывая на свою старуху. — А про ребят-то знает, знает, конечно. — Не сдержавшись, с крошевом скрипнул зубами. — Вот токо чудная сделалась. Похоронки через неделю друг от дружки пришли. Сначала на Матвейку. Через неделю на Федьку. Ревела, а потом упала без слов. Потом замолчала, почитай на два месяца. А потом как заговариваться стала. С Богом разговаривает да с ними, как с живыми. Пробовал было её растормошить, злится, будто не то ей говорю, — тихонько шепчет отец Пашке в ухо, пока Матрёна суетится, добывая в сенях квашеной капусты.

Паша давно известным путём шагнула к рукомойнику помыть руки. Наверное, с завязанными глазами бы сделала эти три шага от стола в запечье. И от гвоздочка в стене, где висел рушник, даже от лохани под рукомойником исходило такое ощущение дома, что поминутно давила в себе Паша непрошеные слёзы. Не верилось, что увидит свой тихий закуток.

За столом родители подталкивали Паше кусочки повкусней. Вспомнив о привезённых подарках, Паша бросилась опять к рюкзаку и достала две фабричные упаковки махорки отцу. Матери подала бережно завернутый в тряпицу чёрный хлеб. Нюхнув хлебушек, прижала Матрёна его к груди и закрыла глаза, чтобы ещё раз убедиться, что пахнет настоящим ржаным. А Паша, ещё раз нырнув в нутро вещмешка, достала чёрный кусочек мыла. Матрёна нюхала и мыло, потом приладила кусочек на полку, объяснив на ходу:

— Мы уж забыли, как оно пахнет. Щёлок да гужир выручают. Вот уж угодила, так угодила!

Анютка, как щеночек маленький, затаённо следила за раздачей подарков. Увидев её ждущие глаза, из самого дальнего уголка вещмешка Паша достала желтоватые куски сахара, выделенные ей в госпитале на дорогу:

— Держи солдатский сахарок, Нюта!

Положив рядышком тряпичную куклу, взяла Анютка сахар в ладошки, не веря ещё в богатство. Даже чай пить за стол не пошла, уселась на сундуке, бережно мусоля во рту кусочек. Глаза, как звёздочки, мерцают из уголка.

Подсев к столу, Паша взяла из чугунка первую картошину, исходящую горячим паром. Подцепила льдистую капусту и долго держала её во рту, вспоминая забытый аромат и вкус. Нарочито обстоятельно разжевывая каждый кусочек, тянул и тянул время отец, не решаясь подступиться к главному. Матрёна тоже ерзала на лавке, поглядывая то на Пашкин живот, то на лицо, с заострившимся носом, коричневыми пятнышками вокруг губ и подтянутыми скулами.

— А мы вот с матерью всё думаем, хто отец-то у ребёночка будет? — приступил первым Елисей.

— Ко времени ли лялька-то, доча? — не сдержавшись, всхлипнула Матрёна, положив на стол недоеденную картошку, заутирала глаза серым запоном.