Синие горы

Развернувшись от портретов, снова шатнулась в кухню, хлопотать возле печки и разговаривать с Богом, жалуясь на непослухмянных ребят. Блуждает по лицу спокойная улыбка от разговора с сынами. Даже глубокие борозды у рта и щёк стали помягче на какую-то долю минуты. А потом, подсвеченные огнём из печи, вдруг делаются пугающе глубокими, сразу обозначив бабкин возраст.

— Анютка! Ты пашто разутая по избе бегаешь? Одень обутки! Да и кофту надёрни, эвон какая стужа на улице, — переключается бабка Матрёна на выскочившую из комнаты девчонку-сироту. Анютка уж почти год живёт у стариков, осиротев в военное лихолетье. Приютили без лишних разговоров, по-соседски.

А Елисей Иваныч ковыряет при слабом свете из окна валенки, отбрасывая в сторону изношенный запятник, сучит постегонки и на бабку свою обеспокоенно поглядывает:

— Совсем чудная после похоронок на Фёдора и Матвея стала. Сыновей уж год как нет, а она с ними, как с живыми, разговаривает, хотя похоронки-то, вон, за божницей приткнуты и коляным[6] своим уголком о смерти напоминают. И в церковь супруга ходила, и бабки чего-то отшёптывали, только всё равно с похоронок тех сама не своя Матрёна.

Хмыкнет дед Елисей, как с крепкого самосада, да снова в валенках крючком вышивки свои стариковские шьёт. Бровями лохматыми подрагивает, слыша в очередной раз, как жена к Матвейке обращается. Присевшей подле него Анютке глазами на бабку указал:

— Опять чудит…

Снега этим утром навалило столько, что вся колхозная работа пока встала. Скотина вся с кормом в сараях стоит, дрова ещё есть, и на охоту сегодня бригадой идти не надо. Только-только для фронта сдали три зверя да семь коз. Себе немного ливеру взять разрешили, и на том спасибо. С утра выходил за огород, на Ингоду посмотреть. Вот-вот должна стать.

Речка пока только ломко пробует на вкус первые забереги, а потом лениво струится дальше, умиротворённо поблескивая на поворотах. Мимо притихших к зиме деревень, уснувших на берегу лодок, торопится туда, куда хотелось бы с весны добраться, да всё некогда. Ещё чуть-чуть, и она притихнет, окончательно побеждённая зимой. Зябко поводя плечами, плечами, рождая трещины до самого дна, будет лежать она в снегах, а где и вовсе голая, обнажая исподнее: дно, тину на камнях, вмёрзшие в лёд листочки. Солнечные обманчивые лучи среди февраля, прикасаясь к отполированной ветрами поверхности, будут дарить речке воспоминания о жарких июльских днях, о поцелуях тополиных веток и об июне, когда берёзы и вербы полоскали в воде свои зелёные юбки и зябко вздрагивали коленями из высокой прибрежной травы. А пуще всего речка тосковать будет о поцелуях под вербами да тополями. Некому пока целоваться. На войне мужики. Даже девчат подбирать стали, а какие и сами туда просятся.

Настудивши спину и мшистый седой затылок на ветру, вернулся Елисей в дом, накрепко привязанный, как и все дома в деревне, дымной верёвкой к стылому небу. Матрёна, увидев его, засуетилась быстрее:

— Давайте чай пить, покуль все собрались. — Подладила на стол серые лепёшки, чугунок с картошкой, а дед Елисей поставил на столешницу самовар-певун, высвистывающий умиротворяющую мелодию.

— Деда, а я стихотворение сочинила! — Анютка, не утерпев, пружинкой вылетает из-за стола, заскакивает на сундук и старательно, как в школе, декламирует:

С дедой мы на фронт пойдём,
И фашиста разобьём!
Уходи, поганый враг,
Не уйдёшь, получишь, гад!

— Ишь ты, «с дедой»! — радуется Елисей, поглядывая на девчонку. А у Матрёны своя думка, высказанная ненароком:

— Ребяты ушли на фронт, и эта туда же… Ох ты, горюшко.

Услышав глухие постукивания за дверью, Анютка приникла носом к обмёрзшему стеклу:

— Ой, что-то бабка Аня бежит.

Замерли старики. В нынешнее время с добрыми вестями редко кто ходит по деревне. Вытянули шеи, смотрят на вход.

Притворив тяжёлую дверь, ступила в кухню соседка. По годам Матрёнина ровня, но до того высохшая и исхудалая, что старая шубейка того и гляди свалится с костлявых плеч.

— Ой, а я к вам со слезами опять. Из соседнего села вести худые принесли: кума Верка ходила на мельницу, бус сметала в мешочек, чтоб домой принести, — начала она разговор.

— Мельница далеко, на отшибе. А кума голодная была. Почти всё, что где-то подсобирает, ребятишкам отдавала. Но и упала на мельнице, с голоду. Замёрзла, пока сообразили, где поискать, — стирает слёзы Аннушка заскорузлой верхонкой. Глаза у неё слезами намытые-настиранные на сто рядов. — Уже и схоронили. С кумой-то растревожилась, и тут сыновья из головы не идут. Вот и пришла к тебе — кинь на картах на моих ребят, — поглядела на Матрёну, потянувшуюся за рушником, и виновато перекрестилась на портреты Федьки и Матвейки.