Синие горы

— Лялька всегда ко времени, мам. Воюет он, отец наш. Раненый был, думала, не дотащу до окопа. Двое первых-то в тот бой маленькие были, а этот — здоровый, а глаза-то, как небушко. Лежит на спине, белый весь, руками шинелку на живот тянет. А на живот глядеть страшно! Совсем уж почти доволокла — артобстрел, батюшки светы! Собой закрыла, чтобы не порешили вовсе. Спину мне да ногу правую повредило в том бою. Фуфайка да кирзачи в лохмотья, а у самой — лёгкие ранения.

Елисеевы брови встревоженно метнулись вверх.

— Лёгкие-лёгкие, — успокаивающе дотронулась она до корявой батькиной руки. — Дотянула его. Хорошо, листвы палой в березняке много, там полегше было волочить. Как дотащила, и не помню толком. В госпитале потом лежали почти рядом. Его два месяца выхаживали. А меня оставили при госпитале, когда раны затянулись. — Она обхватила маленькими ладошками широкую кружку с чаем, привычно отогревая руки. А Елисей глядел на эти маленькие ладошки, представляя, как цепляется она этими девчоночьими руками за коренья, стылую землю, пытаясь сдвинуть волокуши с раненым, как беспомощно плачет от страха, и такая боль захлёстывала за неё и за всех тех, кто был под этими бомбёжками, что боялся сам заплакать тут, за столом, напугав своих девчат.

— А «Отвагу» когда получила?

— А это ещё раньше, тять, зимой 1942-го, под Сталинградом. 29 человек с поля боя тогда вынесла. И ещё там командира убило, ну, так получилось, что в атаку взвод подняла. — И Пашка взглянула на отца с гордостью, потому что больше всего гордилась этой мужицкой медалью.

— Двадцать девять. — Елисей Иваныч больше не нашёлся что ещё сказать. Опустив голову, пытался унять в груди сердце, и казалось, что плачет оно там горючими слезами, которые вот-вот прожгут изнутри суконную безрукавку. Представить, что его маленькая белоголовая Паша, какой она помнилась и снилась в тревожных снах, волочит здоровых, как кони, мужиков, пусть и раненых, он не мог. — И спасать, и в атаку поднимать. Дожились, девчаты воюют. Да ишо такие мелкие, — пытался пошутить он и гладил худенькую Пашкину спину. Пашка была самой младшей в семье, росточку крохотного, тяжёлую работу сыновьям доверяли. А тут на тебе — ломовая лошадь!

— Война, тятя. Кто спрашивает, мужик ты или девка? Нас Родину послали защищать.

Матрёна, услышав её слова, запричитала: — Родину? Да, её нужно защищать! А кто ж моих сынков защитит?

И, встав к портретам сыновей, заблажила:

— На холоде там, попростынете. Я вам носков навязала, пять пар, со школы кисеты будут отправлять, приложу. Каждому по две пары, да может, командиру ещё отдадите.

Паша, ещё не привыкшая к Матрёниным разговорам, с недоумением глядя на отца, тихо спросила: — Каждый раз так?

— Мать! Не надо им отправлять, у них всё есть, — остановил тот жену.

И чтобы скорее уйти от опасной темы, заторопил:

— Я ведь сегодня, как на заказ, баню с утра топлю, покуль работы нету. Иди-иди, помойся с дороги. Плешши там на камни ладом да хлешшись веничком берёзовым. Поди, уж дух банный забыла. Сдирай с себя войну-то, доча, рогожей её дери.

Собирая из сундука чистое бельё, Матрёна наказывала в дорогу:

— Аккуратней там, слушай его боле.

Спохватившись, перепугалась даже:

— Да ведь нельзя тебе много пару-то, в положении, да с дороги! Иди луччи ты первый. — И толкнула Елисея к выходу, снабдив узелком с исподним.

Посуетившись возле стола, прибрав посуду, пошла к божнице, рассказывая Богу, поди уж в третий раз, что дочка дома, со слезами помолилась:

— Слава тебе, Господи!

А за спиной крестилась на родные иконы и Пашка. Приобняв мать, спросила тихонько, оглянувшись на печь, где притихла Анютка:

— А вот ты веришь, мама, что Он там есть?

— Есть-есть! Даже не сумлевайся!

— Я ведь тоже в Бога поверила. Уезжала комсомолкой, а вернулась верующей, — неожиданно призналась она, вспомнив, как в штыки воспринимала мать её комсомольские посиделки и собрания.

— Слава те, Господи! Я давно тебе говорила, что зря вы тут отшатнулись от Бога. Мало ли чо в вашем консомоле скажут? Потому тебе тогда крестик и надела, — шептала она дочке, трогая рукой крестик на тоненькой Пашкиной шее.

— Да я сначала не обращала на него внимания: крестик да крестик. Пока учили нас в училище, вроде не до него было. Да и фронт далеко. А как приехали туда да попали под первую бомбёжку! Мама! Как же это страшно! — заметалась Пашка у окошек, заново переживая первый свой ужас и страх:

— Испугалась я, струсила! Вжалась в окопе в землю, фуфайкой голову прикрыла, руками, лежу, реву. Прошу Боженьку: «Господи, сохрани, не дай в первый день помереть». И пронесло. И так каждый раз: обстреливают, когда волочу их, раненых-то, плачу бывало, что силы мало. Мужики попадаются один крепче другого. Упираюсь и тоже: «Господи, помоги! Спаси и сохрани».

— Вот-вот! Чо тебе и говорила! И ладно, што так, — обнимая Пашку, снова и снова разглядывая её — новую, родную и чужую одновременно.