Синие горы

— А с этим-то что делать? — Людмилка клюкой показала в сторону забытого в какой-то момент всеми старика. Тот, взяв на крылечке чемоданчик, глухо бросил, не поднимая головы:

— Пойду я. — И, обращаясь к молодым, выдохнул: — Пусть у вас всё сладится.

— Иди, иди, кровопивец! Не надо нам твоё благословенье! — крикнула вдогонку Арина.

— Не надо! Зачем вы так! — расстроилась Светка. Ей казалось, что всё село сегодня должно радоваться их решению.

— Нелюдь он, — огрызнулась Катерина.

— Но вы-то — люди! Больше полвека назад всё это было! Да разве мы сейчас здесь, со своей колокольни, сможем что-то понять? Да он и не доедет никуда. Понимаете, из дома своего, с родины, не доедет?! — наступала на стариков фельдшер.

— Может, это и хорошо, помереть на родной земле… — Приезжий устало поставил на землю чемоданчик. — Поди пойми, кто прав, кто виноват тогда был? Мечтал я — приеду домой, упаду на эту землю, прощения попрошу. К людям брошусь, поговорю. В Ингоду зайду. Снилась она мне. Бежит, искрится, вроде разговаривает. Весёлая такая. Казалось, забреду в Ингоду, умоюсь, попрошу: «Унеси мои грехи», она и унесёт… Только, видать, нет у меня родины. — Голос его стал совсем глухим, еле слышным. — Испоганил я её. И дома нет. А вы, — обращаясь к Светке, в первый раз прямо взглянул ей в глаза, — живите. Берегите друг друга. Дороже этого ничего в жизни нету.

Бегущая мимо калитки Ленка, с толстенной почтовой сумкой, весело крикнула стоящим в ограде людям:

— Драсьте!

— О, внучка-то, хорошо, что не зна… — начала было Арина и поджала язык. Даже закрыла рукой рот. Катерина сердито шикнула, строго глянув на соседку, и та виновато опустила голову.

Девчонка остановилась, уставившись на Катерину серыми глазищами, и живо переспросила:

— Чья внучка?

Крутнулась на своих каблучках, лицом к Людмилке, только платьице метнулось:

— Чья внучка, спрашиваю?

Молчали бабки, опускали глаза.

— Как «внучка»? — Света придержала девчонку за запястье. — Чья? Баб Катя? Баб Арина? И вы… не сказали ему, что у него тут внучка?

— Чья внучка? — как вкопанная, остановилась Ленка, вглядываясь в старика.

— Моя? Моя? — приезжий захватал воздух сероватыми губами.

— Это кто? Мой дед? — Ленка снова крутнулась, чтобы поглядеть на каждого из стариков: — Мой родной дед? Что вы молчите-то?

— У тебя бабушку звали Катерина Прокопьевна? — неверяще переспросил старик.

— Да… Я ничего не пониманию. Баба Катя говорила мне, что мой дед в войну погиб. — Ленка тронула запястья старика, не отводя от него своих огромных глазищ, словно пыталась убедиться в правдоподобности этих рук.

— Живой я остался. — И старик тоже не отрывал глаз от этой тоненькой девчонки. Слова давались ему с огромным трудом: — Только вот Катю свою потерял. — И слёзы проточили дорожку в щеках.

— Дед! — Ленка бросилась на шею к старику, безотрывно гладила его щеки, волосы, стирала непрестанно бегущие слёзы: — Дед! Мой дед! Мой родной дед! Ты искал её? Так мы ж только недавно вернулись сюда, на родину! Бабушка Катя-то уже умерла! Дома хотела умереть!

— Маленькая ты моя, вылитая Катя! — шептал старик.

— А ты только приехал? Я ж так мечтала, чтобы у меня был дед! Я знала, что ты найдёшься! Я даже знала, как от тебя пахнуть будет. Махоркой, как от деда Сани! Родненький мой… Настоящий живой дед! Мой! — Всё ещё не веря, Ленка гладила и гладила старика по худеньким плечам, не отпуская его из рук.

А потом, обернувшись к старухам, спросила:

— Вы чего замолчали-то? Вы почему ж сразу мне не сказали? А? Пойдём! У тебя же здесь есть дом! — перехватив из его рук чемоданчик, вывела старика из ограды.

Всё так же ярко светило солнце, осеняя своими лучами деревушку и притихших стариков на скамейке.

— Чо вот ей сказать. — Дед Саня озадаченно скрёб затылок, потом коленку. — Обрадовалась-то, родимая. Катерину жалко, а тут дед. Как ни крути, родная кровь… Не знал он, видать, что Катя тогда беременная уже была.

— Пусть уж. Бог ему судья. Чо нам теперь лезть, — опустила голову Катерина. — Девчонка-то обрадовалась — сил нету смотреть. — И Катерина, закрыв лицо передником, расплакалась, выплёскивая весь этот день слезами на старенький ситец платья, распяленный на узловатых коленках…

Солнцем поцелованные…

В избе, на бревенчатой стене в передней, портреты курносых парней. Они настолько похожи друг с другом, что для человека постороннего — вроде как один и тот же парень, только один пораньше, а второй попозже снят заезжим городским фотографом.

Только бабка Матрёна своих парней не путает. Помолившись на кухне на закопчённые образа и привычно сунув в устье печи чугунок, отходит в сторону, где висят в простенке портреты, и ритме молитвы продолжает разговор:

— Матвеюшка, потепле там обутки попроси, ноги-то не подстуди. А то опять ползимы прокашляешь.

И, переведя заслезившиеся глаза на другой портрет, обращается к другому:

— Федька, присматривай там за Матвейкой. Неслух он, известно дело, а без догляду ишо залезет куда. Придумал чо: «В танкисты подамся!»