Синие ночи

Раньше я не испытывала ничего, кроме облегчения, когда приходили месячные. Если они приходили с опозданием хотя бы на сутки, я должна была немедленно получить подтверждение, что не беременна, и, отпросившись под каким-нибудь предлогом с работы, неслась на прием к врачу — терапевту из Колумбийского пресвитерианского медицинского центра. Поскольку главный редактор Vogue приходилась ему тещей, он всегда безотказно принимал беспокойных сотрудниц журнала, и за ним закрепилось прозвище «доктор Vogue». Помню, как однажды утром сидела в смотровой комнате на Восточной Шестьдесят седьмой улице в ожидании результата анализа «на мышку»[36], который в очередной раз упросила его сделать. Доктор Vogue вошел в смотровую, насвистывая, и сразу занялся опрыскиванием растений на подоконнике.

Я поерзала, напоминая о своем присутствии.

Он продолжал опрыскивать.

Я сказала, что жду результата, поскольку собираюсь на рождественские каникулы в Калифорнию. У меня уже и билет в сумочке. Я открыла сумочку. Показала.

— Забудьте про Калифорнию, — сказал он. — Подумайте про Гавану.

Конечно же, доктор Vogue хотел меня успокоить, дать понять (пусть и таким весьма причудливым способом), что нужен аборт, но что он все организует, однако я встретила его предложение в штыки: бред, исключено, даже не обсуждается.

Ни в какую Гавану я не поеду.

В Гаване революция.

В самом деле: был декабрь 1958 года, еще немного — и в Гавану войдет Фидель Кастро.

Я привела этот аргумент.

— В Гаване всегда революция, — отмахнулся доктор Vogue.

На следующий день пришли месячные, и я всю ночь прорыдала.

Я считала, что плачу об упущенной возможности попасть в такой интересный момент в Гавану, но оказалось, это меня накрыло первой волной тоски по материнству. Я оплакивала неслучившегося ребенка, незачатую дочь, дитя, которое однажды принесу в дом из больницы Св. Иоанна в Санта-Монике. А что, если бы вы оказались в гостях, или не смогли приехать в больницу, или попали в аварию по дороге? Что бы тогда со мной стало? Совсем недавно я вспомнила то далекое утро на Восточной Шестьдесят седьмой, когда читала отрывок из романа, который она писала, «только чтобы нам показать», и дошла до места, где героиня, подозревая, что забеременела, отправляется на консультацию к своему педиатру. Теперь же им было на нее наплевать.

17

Отдельные детали первых лет жизни с ней помнятся очень ярко.

Настолько ярко, что они затмевают собой все остальные, снова и снова встают перед глазами, оживают, отчего сердце наполняется радостью, продолжая разрываться от боли.

Отчетливо помню, например, одну из ее ранних поделок для хранения того, что она называла «всячина». Почему-то Кинтана считала это слово (которое употребляла для обозначения содержимого моей сумочки и которое, очевидно, проникло в ее лексикон из названия магазинов «Всякая всячина» в многочисленных гостиницах, где ей довелось побывать) страшно важным, словно видела в нем пропуск во взрослую жизнь. Однажды, потребовав у меня фломастер, она старательно расчертила дно пустой коробки на «отделения», предназначавшиеся для той или иной «всячины». Потом каждое «отделение» подписала: «Наличные деньги», «Паспорт», «Банковские отчеты», «Драгоценности» и, наконец (пишу — а в горле комок), «Маленькие игрушки».

Все это печатными буквами, старательным детским почерком.

Почерком, который не забыть.

Почерком, от которого сердце рвется от боли.

Другая деталь, на поверку во многом схожая с предыдущей: отчетливо помню ту рождественскую ночь в доме ее бабушки в Уэст-Хартфорде, когда мы с Джоном вернулись из кино и обнаружили Кинтану на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж. Она сидела, обхватив руками колени (рождественская иллюминация выключена, бабушка спит, все в доме спят), и терпеливо ждала нашего возвращения, чтобы поделиться «очередной неприятностью». Мы спросили, в чем дело. «Я у себя рак обнаружила», — сказала она, откидывая челку и демонстрируя то, что приняла за злокачественную опухоль на лбу. Надо ли говорить, что это была банальная ветрянка, скорее всего подхваченная в детском саду перед отъездом из Малибу и проявившаяся только сейчас, но окажись это рак, она внутренне к нему подготовилась.

И вот я теперь думаю:

Почему она сказала, что хочет поделиться «очередной» неприятностью?

Если «очередной», значит, до этого были другие неприятности, неназванные, — неприятности, которыми она решила нас не обременять?

Третий пример: отчетливо помню кукольный домик, который Кинтана соорудила на книжных полках у себя в спальне в доме на берегу океана. Она возилась с ним несколько дней, вдохновленная цветным разворотом в старом номере журнала «Дом и сад» («Кукольный домик Маффет Хемингуэй», — гласила подпись), и вот наконец я была приглашена на экскурсию. «Вот гостиная Маффет, — объяснила она, — вот столовая, вот кухня, вот спальня».