Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Во всех домах теперь есть кузницы, во всех четырех. Забыв уже о голосе, прервавшем нить его воспоминаний, Ибаньес мысленно обходит их при свете своей памяти. Он приехал, когда едва светало, и ни на что даже не взглянул, разве что на дверь дома, ставшего теперь его берлогой. Он знает, что в его доме вплоть до перестройки не было ни единого железного гвоздя даже в стропилах крыши. Несмотря на собственную наковальню и несколько кузниц поблизости, несмотря на удары молота, наполнявшие мерными ударами его детство, балки в его доме были сделаны из древесины ольхи или дуба и скреплены маленькими деревянными клинышками. Вспомнив об этом, он вновь поворачивается к картине и изучает свой собственный взгляд, такой значительный и такой твердый, но теперь он делает это, чтобы почерпнуть в нем силы. Он, сын писаря, погруженный в себя, мысленно обходящий покои родного дома — в поисках тени отца, а может быть, матери или даже своей собственной, которая, вне всякого сомнения, бродит по ним, — так вот, он заполнил гвоздями все корабли королевства, отлил из железа стволы их пушек, снабдил котлами очаги всей страны. Он вспоминает об этом, и ему кажется, будто он видит тень своего отца, — кто знает, может быть, тот читает свои латинские книги или вспоминает пирушки в Овьедо [6] с падре Фейхоо[7], что родом из Альяриса; а возможно, пытается удрать от нескончаемых жалоб. Его вечно недовольная и страдающая супруга напоминает ему о нужде, в которой они могли бы жить, если бы не ее семья, а он все читает или предается мечтам; а их сын наблюдает за всем этим, пребывая в странном безмолвии.

Антонио Ибаньес вспоминает, как ребенком темными долгими ночами он нередко искал защиты у отца, у его спасительной тени. Особенно когда он слышал вой волков или знал, что медведи бродят совсем рядом с домом в поисках меда из ближайших ульев. Тогда он приходил на родительское ложе и искал спасения в тепле отцовского тела. Там, снаружи, бродили звери — рысь, лиса и куницы, норки, ласки с ядовитыми зубами; но самыми страшными были волки, конечно волки. Они завораживали тебя взглядом. Они бежали за тобой, без устали преследуя, крались где-то совсем рядом, выслеживая из кустов, из зарослей жимолости и дрока, прячась за камнями у горной тропы. Иногда, когда он шел в Санталью, местечко, где отец служил писарем, то был уверен, что волк пробирается следом за ним. Он чувствовал это всей кожей, но всегда преодолевал страх и добирался до школы, желая быть первым во всем: он всегда был одержим этой идеей.

В другой раз это был ревевший в горах медведь, и Антонио воображал, как какой-нибудь парень набрасывает тряпку на глаза этого огромного чудовища, чтобы, воспользовавшись мгновением слепоты, вонзить кинжал ему в грудь, в самое сердце. И в этот решающий момент он видел, как сам обращает в бегство волка или пронзает грудь медведя, становясь героем в глазах соседей. Это были детские фантазии. Но больше всего на свете он любил слушать токование тетерева, истинного господина на току, кричавшего о своей любви на все четыре стороны Розы Ветров; его крылья с громким треском вспарывали воздух в неспешном, но мощном и долгом полете. Он пересекал всю широту дубрав, вытянув длинную, как у селезня, шею, перелетая с одного склона горы на другой, с места обычного обитания на ток, туда, где год за годом он испускал свой любовный клич, грустную песнь, что вела его к гибели: он приходил в такое исступление, что охотники, воспользовавшись этим, выстрелом убивали его, — вот к каким бедам приводит любовь, этот взмах крыльев.

Антонио Ибаньес часто приходил слушать пение тетеревов и смотреть на танцы, знаменовавшие триумф любви. Он вставал рано утром, в тишине, что всегда была так мила его сердцу, и бежал прямо к месту токования. Он шел один, как привык это делать с самого детства. Он прятался в местах, знакомых по прежним годам, и ждал, пока не появятся тетерева; они прилетали стайками по четыре или больше со своих обиталищ в соседних горах, где каждый из них существовал отдельно, подобно отшельнику, удалившемуся от мира с его обманом и ложью, живя привольно, но вместе с тем настороженно, будто боясь, что кто-нибудь застигнет их за самым сокровенным. Тогда они теряли свое обычное достоинство и проявляли безобразную нервозность, предвестницу ярости, охватывавшую их, когда им казалось, что их подкараулили и выследили. Но когда в их переливчатой груди вспыхивала любовь, они действительно теряли всякую сдержанность. Тогда-то они и летели к месту токования. С первыми лучами утреннего солнца, оставив всяческое жеманство, тетерева принимались токовать. Они поднимали хвосты вертикально, а края опущенных крыльев касались земли. Подготовившись таким образом, они начинали призывать самок. Они пели.