Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

В нем стал нарастать глухой гнев. Эти его решения меняли все. Местная знать, вместо того чтобы поддерживать его, свою ровню, подстрекала крестьян, чтобы они свергли его; впрочем, не стоит беспокоиться: потихоньку вода снова вернется в свое русло. Уж об этом он позаботится.

8

Он увидел, что по дороге к нему спускается его сын Шосе, юноша двадцати двух лет от роду, и на лице у него страх или беспокойство — он не знает, как встретит его отец, — а также, возможно, и радость оттого, что он наконец-то увидел его сидящего на камне и погруженного в мысли, как самый обычный человек, и это его отец, бог-создатель, почти всемогущий.

При виде сына у Антонио Ибаньеса сжимается сердце. Этот юноша, легко спускающийся по горной тропе, его первенец. Он вспомнил о нем в час, когда покидал Саргаделос, в самый разгар мятежа, и подумал, какое мнение может сложиться у сына по поводу его бегства. Сейчас Антонио не помнил, велел ли он ему оставаться здесь в ожидании его или же распорядился, чтобы он уехал с матерью и другими братьями и сестрами в Риа-де-Ароуса, чтобы найти приют в гостеприимном доме Шосе Андреса Гарсии, его компаньона по Саргаделосу до девяносто пятого года, когда Ибаньес выплатил ему триста пятьдесят тысяч реалов, чтобы остаться полновластным владельцем, в один из самых ужасных моментов кризиса, которые ему когда-либо довелось пережить вплоть до недавней катастрофы, до страшной катастрофы тридцатого апреля девяносто восьмого.

Первая стычка произошла в девяносто первом (вспоминал Антонио, глядя, как сын направляется к нему), когда завод еще только строился; тогда подожгли лес на близлежащих горах. Подстрекателем второй был Антонио Кора, она произошла на общем собрании по поводу перевозок на следующий, девяносто второй год, как раз накануне Рождества, двадцать второго числа. Боже, как нелегко давалось это ему, человеку, которого все всегда считали триумфатором! Позднее, вновь в месяц Рождества, пятнадцатого декабря девяносто седьмого, уже после соглашения, достигнутого с жителями окрестных сел, вновь подняли шум, теперь в Ригейре и на этот раз против уполномоченного писаря и солдат, которые помогали ему передавать покупателям имущество судьи Портосело Франсиско Санчеса, выставленное на торги военным трибуналом интендантства за то, что вышеупомянутый судья пребывал в бездействии, проявляя полное безразличие, не обязывая жителей заниматься бесплатными перевозками. Было и еще одно мятежное выступление одиннадцатого апреля девяносто восьмого против уполномоченных, ходивших по домам с предупреждениями, что необходимо выполнить неосуществленные вовремя поставки угля и руды. Одного из уполномоченных ударили по голове, проломив ему череп. Это уже было действительно серьезно. Судья, направленный главным интендантом королевства, дон Сальвадор Ламас, доводил до сведения постановления суда, и ему в этом помогал писарь из Вилы-Ваамонде, который отправился к прокурору Трасбара в сопровождении полудюжины солдат. Дело в том, что, как рассказывали, он весьма нервничал, поскольку ходили слухи, что собираются убить какого-нибудь писаря, посланника или представителя правосудия, который попытается принудить людей совершать бесплатные перевозки. И боялся он не зря. Теперь-то Ибаньес понимал это, как никто. На крики одной из женщин, заметившей их появление, сбежалось более ста человек, вооруженных серпами, которые кричали, что всех посланных надо поубивать, да здравствует свобода и прочее; а потом принялись бросать в них камни и ранили писаря, а солдаты ничего не сделали, чтобы предотвратить это, ибо они не имели ни оружия, ни приказаний, ни какого-либо желания действовать.

Глядя, как сын продолжает спускаться по тропе к скале, Ибаньес продолжает вспоминать те события, и его гнев растет. Он считал себя человеком порядка, исполнителем действующих законов, какими бы они ни были. Он мог нарушить их только ради дела, поправил он сам себя не без едкой иронии, как в первое время, когда он занимался контрабандой вина и водки, а также льна с Балтики, да, это так, но все его действия были направлены на высшее общее благо, о котором остальные, и думать не думали.

— Закон надо выполнять и заставлять других выполнять его всегда, — процедил он сквозь зубы.