Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Антонио садится на скамью и просит Шосефа опустить доску, которая послужит им столом, в надежде, что им будут прислуживать девушки. Обе они только что появились из соседней комнаты, как будто прислушивались к беседе мужчин, и, когда одна из них уже подходит обслужить их, Шосефу кажется, будто он угадывает огонек желания в глазах своего родственника, и с этого мига он будет внимательно следить за каждым его движением и взглядом, чтобы понять, куда он направлен в каждое мгновение.

Ужин закончен, и Шосеф уже прекрасно знает, какая из двух девушек является предметом вожделения Антонио Ибаньеса; он делает ей жест, который та незамедлительно понимает. Прощаясь с братом на ночь, Шосеф уверен, что он никоим образом не толкает его к разврату, но в то же время не сомневается, что назавтра тот встанет с постели в гораздо меньшем напряжении, чем накануне.

Поднявшись в комнату, Антонио видит девушку, уже поджидающую его в постели. Свет свечи позволяет ей в изумлении созерцать величественный портрет того, кто, как она предполагает, сейчас накроет ее своим телом, которое окажется вовсе не властным, а, напротив, исполненным нежности, ибо мужские сердца — это бездонная пропасть, где подчас все залито светом, а иногда погружено во тьму, и она умеет или думает, что умеет читать в них, а уж в сердце Антонио Раймундо Ибаньеса наверняка.

8

Что это был за свет? Увидав девушку, согревающую ему ложе, Антонио пришел в ярость. Кто такой этот Шосеф, чтобы вмешиваться в его жизнь таким вот образом? В эти страшные мгновения, когда он, потерпев крах, вернулся в свой родной дом, чувствуя себя униженным после народного мятежа, первого в истории зарождающейся испанской сталелитейной промышленности, мятежа рабочих, в тот самый момент, когда он чувствует себя неудачником, когда он подавлен, как никогда, и даже то, что он чудом спасся, не утешает его, — так вот именно в эти мгновения Шосеф Ломбардеро хватает его за яйца, не проявляя никакого уважения к его положению в обществе. Шосеф делает это как ни в чем не бывало, прямо на глазах у людей, которые поклоняются ему, Антонио Ибаньесу, как богу; да и пред лицом самого Бога, в храме Божием, он тоже щупал их у него, у Антонио Ибаньеса, хозяина Саргаделоса. В присутствии его собственных слуг и слуг Божиих этот образец неудачливого летуна позволил себе выкручивать ему яйца или грозиться, что сделает это; позволил себе встать перед ним и зловредно ухмыляться, предупреждая, что непременно наступит ему на ногу, если он будет настаивать на своем; мало того, теперь, даже не удосужившись поинтересоваться его мнением, решил одолжить ему одну из своих служанок, чтобы та согрела его ложе и провела с ним ночь.

— Что возомнил о себе этот человек! — рычит он так, что девушка пугается, не зная, бежать ли ей или остаться, считать ли себя оскорбленной или полагать, что к ней относятся с уважением, чего она доселе не ожидала, особенно со стороны господ.

Разгневанный Антонио хватает простыню за край, который девушка слегка придерживает руками, и срывает ее. Этим он полностью обнажает тело девушки. Девушка раздета, она лежит на постели обнаженная и такая испуганная, что даже не пытается прикрыть наиболее притягательные для мужского взора части тела. Она маленькая, но изящная и светловолосая; и она очень напугана. Лицо господина Саргаделоса выражает бешенство, которое страшит ее пуще грозы: она так много слышала о его свирепости, что хочет убежать, но не решается встать.

Как смеют устраивать ему такие ловушки, даже не спросив, не предпочтет ли он другую девушку, ведь решать и приказывать должен он сам, говорит себе Антонио, впрочем, его гнев смягчается при виде нежного тела, такого прекрасного, что кажется, будто оно фарфоровое.

Открытие столь гармоничных форм парализует Антонио Ибаньеса, и без какого-либо перехода вслед за гневом приходит удивление. А за ним и желание. Девушка так испугана и беззащитна, что он сомневается, поймет ли она его, если он с ней заговорит; ему даже кажется, что она сейчас зайдется в рыданиях, заплачет, словно дитя: у нее широко раскрытые глаза, будто у косули, такой беззащитной она себя чувствует. Тогда Антонио роняет простыню, которую все еще держал в руке, и садится на краешек постели, чувствуя, как исчезает зверское напряжение, что еще совсем недавно сжимало все мышцы лица и затылка, те самые, которые становятся тугими, как натянутая веревка, когда его мучит головная боль; но он не осмеливается заговорить с беззащитной косулей.