Синий Цвет вечности

— Я просто услышал от него одно высказывание… Они же, многие из них во всяком случае, ушли тогда в ссылку, на каторгу совсем молодыми… или юными. Но, когда их вернули, молодости уже не было. Да еще — пока получали первый чин… С Валерианом был тогда здесь вместе господин Кривцов — может, знали его? Тоже из ссыльных. Так вот… представьте… Танцы на террасе. На открытом воздухе. Жарко. И господин Кривцов (который уже немолод, располнел… еще он крупного сложения… выглядит старше) слишком бойко отплясывает на площадке с юной семнадцатилетней девицей и каждый раз норовит пригласить снова именно ее… А она уже не знает, куда от него деваться. И вид со стороны… ну, в чем-то унизительный даже. И тогда князь Голицын отзывает его в сторону и говорит: «Месье Кривцов! Не роняйте ваш сан висельника!»

Князь Голицын-старший улыбнулся с пониманием. Потом рассмеялся.

— Да, в том поколении было что-то особенное. Как ни в каком другом, пожалуй!..

— Боюсь, мне тоже не следует сан ронять!.. — договорил Лермонтов.

Князь все понял и прервал разговор. Только сказал Михаилу:

— Кстати, если мы заговорили о людях декабря… здесь сейчас господин Назимов, вы слышали? Могу дать адрес, если хотите. Вы как будто знакомы с ним?.. Я про вас слышал от него.

Может, в тот же день, а может, на следующий заглянул к нам Пушкин: невольно приходится добавлять, что Лев Сергеевич, а то можно подумать — сам Александр Сергеевич способен появиться.

Он попросил, как всегда, чаю с ромом. Слуга принес ему чай и отдельно ром. Он пил не чай с ромом, а ром с чаем, естественно. Чая — лишь две ложечки, не больше. Мы с Мишей взяли себе по полбокала Кахетинского. Чуть выпив, Пушкин разомлел и стал откровенничать:

— Это — только вам!.. Секрет!

— А что случилось? — мы, естественно, приготовились к новостям.

— Вчера у Верзилиных были? И кого там не хватало?

— Кого? Розы Кавказа, конечно. Но Надин сказала, что она больна.

— Только чур — никому! Ну правда, ребята! Пока говорю только вам — это весть. А еще кому-то — уже сплетня! Она уехала на Кислые воды или куда-то еще, потому что приехал Некто…

— А-а… — сказал я. — Бедный Мартынов. И кто этот Некто таинственный?

— Владимир Барятинский собственной персоной.

— Он разве здесь? Кто тебе сказал? — оживился Михаил.

— Тайна на то и тайна, что не следует называть источник! — сказал Лев Сергеевич с важностью. — Вообще-то он в Ставрополе. Но наезжает. Дело в том, что… — он помедлил, явно вкушая удовольствие от собственной осведомленности, — …он бывший ее жених!.. Хотел жениться на ней. Но мать его запретила.

— И что это меняет для Мартынова? — осведомился Михаил.

Он обожал слухи и неожиданности всякого рода.

— Ничего не меняет, пока он ничего не знает! Но если узнает… Дело в том, что она была беременна от Барятинского. Ей пришлось ребенка вывести. Не здесь, конечно, — в Харькове.

— Что значит вывести? Аборт?.. — спросил Лермонтов.

Лев Пушкин кивнул с важностью и глотнул рому с чаем.

— Представляете себе Мартынова с такой нагрузкой… — нет, вы знакомы с ним дольше, чем я! Если он узнает…

— Ты какой-то слишком мудрый сегодня, Лев Сергеич, — не удержался я.

— Я вообще стар и мудр в отличие от тебя, Алексис!

— Конечно. Мартынов никогда не женится на женщине с таким хвостом! — сказал Михаил.

— То-то! Он — не я и не вы, — подтвердил Пушкин.

— А пожалуй, ты в самом деле стар и мудр, — сказал Лермонтов.

— Пока это знал один я — вроде и ничего, но мне сообщил еще кто-кто. И значит, до бедного Мартыша всё может дойти.

— Да, — согласился Михаил. Он и так ходит бешеный. С армией не вышло, с чинами не вышло.

— Стихи — и те пишет Лермонтов, — подхватил я. — С его-то самолюбием… Роза Кавказа была в его глазах спасением. Могла поставить над всеми. А тут — такая потеря!..

— Но Барятинский! — сказал Михаил. — Как он мог позволить своей женщине избавиться от собственного ребенка?!

— Вы ж их знаете — обоих Барятинских? — спросил Пушкин.

— Да, — сказал Михаил, — мы учились вместе в юнкерской школе. Старший — тяжелый человек, младший полегче! К старшему, Александру, даже мать, говорят, боится постучаться в комнату не вовремя. А теперь еще он — адъютант и ближайший друг наследника.

Он стал рассказывать историю, какую я знал. Давно было. Они в доме Трубецких заспорили с Барятинским. Лермонтов сказал, что человек иногда не способен вытерпеть боли. И не стоит его в том винить. Потому несчастные сознавались под пытками. Человек не для того рожден, чтоб испытывать муки. А Барятинский подошел к горящей лампе (нагретой, естественно), снял с нее стекло голой рукой и пронес его спокойно до стола и спокойно поставил на стол. Правда, ладонь его после была черной. Сгорела дочерна.

— Он неважный человек! Но я им восхитился тогда! — завершил рассказ Михаил…

Воспоминания охватывают меня. Я ищу ключи к прошедшему. И не нахожу.

Набор случайностей. Фраз, повисших в воздухе.

Дня два спустя после нашей беседы с князем Голицыным князь сказал уже только мне: