Синий Цвет вечности

— Ваш друг, право, сделал большую ошибку, не согласившись со мной! Впрочем… Молодежь всегда не слушается! — Речь шла о том же вечере в Казенном саду. (Как теперь всё далеко!)

Мы лишь позже узнали, что Голицын хотел совместить этот вечер со своим днем рождения и хотел, чтоб это выглядело несколько помпезно, потому и предложил площадку Казенного сада. (Говорили, он мечтал, когда учредят губернаторство в этих краях, стать здешним губернатором. «Жизнь — толкотня честолюбий», — часто повторял Миша фразу — вроде из Стендаля. Голицыну так казалось, но он к Мише хорошо относился. Почему ошибка? Почему большая?)

Оказалось, не все наши были довольны тем, что не сделали местом вечера Казенный сад. Мартынов был среди них. Глебов признался мне, что, когда собирали по подписке деньги на вечер, слышал от Мартынова раздраженное:

— Всё равно всё будет так, как захочет Лермонтов!

После той сцены, когда мы рисовали карикатуры и нас за этим застал Мартышка, Глебов признался мне, что Мартынов уже у них дома сказал ему зло:

— Надоела мне эта тень Гамлета! Только без Эльсинора!..

Глебов не понял, чем он так раздражился…

Но уже несколько времени спустя юный Васильчиков (они квартировали вместе во флигеле у Верзилиных) признался мне, что случайно нашел на разговор и даже не сразу понял, о чем речь. Или о ком…

Мартынов говорил:

— Все слушают его шутки и делают вид, что им нравится! Черта с два! А мне надоело! Вот здесь, понимаешь? — и провел ребром ладони по горлу.

— А ты пугни его!.. — весело сказал Сергей Трубецкой, который считался другом Михаила. — Так вот, с усмешкой, словно поддразнивая…

— Как пугнуть? — спросил Мартынов. И тут же обратил внимание на Васильчикова.

— Не слушайте нас, князь! Это у нас распри с юнкерской школы. Не обращайте внимания!

После, когда остались вдвоем, Глебов стал отчитывать Трубецкого:

— Зачем ты так сказал? Нехорошо как-то!..

Трубецкой стал оправдываться:

— Ну, знаешь, брат, это была шутка — у меня есть тоже право шутить!..

А Глебов почему-то продолжил:

— Ему нельзя говорить такие вещи! Он весь на взводе!

Катя Быховец, встретив меня (уже после вечера в Гроте Дианы), почему-то стала говорить мне:

— А мне ваш Мартынов не понравился! И он вовсе не кажется мне другом Миши!

(Может, эта девочка, возникшая вдруг на его пути ниоткуда и после быстро канувшая тоже в никуда, видела больше меня — старого друга и близкого человека?)

Я стал ей твердить, что мы вместе учились в юнкерской школе и что Мартынов тоже пишет стихи. И по глупости брякнул еще, что Миша близок с его семьей, особенно с одной из сестер. Зачем? Но Миша так уверял меня, что они с Катей только родственники!.. Брат и сестра. Катю, похоже, мои слова расстроили.

Меня до сих пор смущает мысль: когда Мартынов вызывал на дуэль, а после стрелял — он знал уже тайну Эмили Верзилиной? Или не знал? так и не узнал?.. После того как он вышел из заключения, она, кажется, отказалась с ним встречаться…

С начала июля неделю, не меньше, мы трудились над подготовкой вечера в Гроте Дианы… Два стола в нашем жилище — мой и Мишин — были сдвинуты вместе на террасе, и за ними трудилась целая компания почти детей — только взрослых и большей частью в армейских мундирах… Чуть не высунув языки на радостях, они рисовали, склеивали различные картонные украшения и раскрашивали их, обертывая в разноцветную бумагу масляные фонарики. Лермонтов придумал роскошную люстру — трехъярусную: три круглых обода, на которых навешены такие фонари. Ободья он достал в магазине Челахова. Вообще в нем открылась вдруг хозяйственная жилка. Магазин дал нам напрокат еще всякие украшения и персидские ковры. Это баловство обходилось нам дорого: 1500 рублей. Но мы весело тратились, ожидая всяких радостей от вечера. Жена казачьего генерала Орлова, сына того самого Орлова, который построил в Пятигорске Дом для неимущих офицеров, где теперь размещалась часть комендатуры, незадолго до вечера привезла с собой на курорт двух младших сестер, барышень — только что из института. Обе были очень красивы. Каждая на свой лад; генеральша — тоже. Это было серьезное пополнение не столь богатого красавицами, особенно светскими, нынешнего курортного сезона. Сама Орлова была из рода Мусиных-Пушкиных, и все сестры носили почему-то древнегреческие имена: Еликонида, Еротеида и Поликсена. Тоже было ново для Пятигорска. Еротеиду «в миру» звали просто Идой.

XIV

По адресу, данному Голицыным, Лермонтов навестил Назимова. Ему хотелось извиниться в первую очередь — начать с извинений. Когда-то в Ставрополе, в 1837-м, он наговорил старику кучу глупостей, как было свойственно ему в ту пору (да и теперь иногда свойственно). Он сознавал это в себе, каялся — но чаще всего только перед самим собой. Он не любил извиняться и делал это крайне редко.