Синий Цвет вечности

Потом стали появляться гости, пришел Мартынов в своем лихом белом чеченском наряде и, как всегда, с засученными рукавами… Он спросил Лермонтова:

— Не нужно ль чем помочь?

— Спасибо! Вроде все уже сложилось.

Михаил немного волновался, что нет Катишь, но вскоре и она появилась — без тетки, но в сопровождении Бенкендорфа.

— Так надо! Это жизнь… И ты уже постарел!.. Во всяком случае эту девочку не стоит завоевывать хотя бы ради нее самой!.. Пожалей ее!..

И он был очень рад, что появилась генеральша Орлова с сестрами и попросила, чтоб ей представили Лермонтова. Мартынов слышал, так вышло, это пожелание, высказанное довольно громко, и, кажется, огорчился. О нем почему-то никто не спрашивал. А он был красив, надменен и от него вызывающе пахло французскими духами. Сверхдорогими. Впрочем, от Столыпина тоже пахло, оба тяготели к дендизму. А Михаил этой тягой не страдал. Ну и что, что друзья? Все люди разные! Мартынов смотрел невесело, как Маёшка (горбун, нескладный, неприметного роста) в своем невыразительном армейском мундире уже целовал ручки генеральши, и она ему представляла своих красавиц-сестер, и те уже о чем-то весело защебетали с ним.

— Ладно, он еще наверстает сегодня, когда начнутся танцы. Танцор он точно лучший, чем Лермонтов!

«Надо еще запомнить имена: генеральша — Еликонида Петровна, а сестры — Еротеида и Поликсена».

— Не трудитесь запоминать! Дома меня зовут просто Идой! — сказала барышня.

Лермонтов это уже знал, но поблагодарил за столь любезное разрешение «звать как дома». Он усмехнулся про себя, вспомнив, как старый Ермолов подтрунивал над именем Галафеева: «Аполлон. А если вырастет и не будет похож на Аполлона?» «Еротеида, Ида…»

Он пошел с Идой танцевать и протанцевал аж целых два тура, несколько огорчив других ее поклонников, среди которых, естественно, оказался Мартынов. Она была на редкость красива. Впрочем, Поликсена тоже. Ида сказала ему в танце:

— Мы — двоюродные сестры вашей знакомой, княгини Марии Щербатовой. Она нам говорила о вас. Вы помните ее?

— Как же! Как ее можно забыть! — знал, что будет передано.

На самом деле он больше не помнит, не хочет помнить. Иду пришлось уступить другим кавалерам, и он танцевал с Поликсеной, потом с генеральшей Еликонидой — ее придется звать еще Петровной. Хотя больше всего хотелось звать только по имени. Да она и спросила его в танце:

— Вам не тошно от обилия древнегреческих имен?

— Напротив! Среди них я чувствую себя Адонисом!

Михаил протанцевал с ней один тур и признался себе, что старшая танцует лучше всех (и красивей сестер). Но… жена атамана походных казачьих полков Отдельного Кавказского корпуса, куда тебе?

Тут с Идой произошла неприятность. Она стояла у стенки, в кругу поклонников, а их скопилось много, отдыхала от танцев и жадно лизала мороженое, которое привезли официанты Найтаки. И вдруг один из фонариков загорелся над ней… Не сразу поняли, что произошло; молодые люди растерялись, и она сама словно оледенела у стенки. Михаил прыгнул к ней, быстро отодвинул ее от стены, встал на выступавший камень, снял горящий фонарик и затушил. Кажется, обжег палец. Не беда! Зато общие аплодисменты — и Ида сказала, что теперь танцует, конечно, с Михаилом Юрьевичем. Он даже удивился: знает отчество. Стареет! Привык, что он только Миша, Мишель… или просто Лермонтов. А слава — это тоже старость!

Странно, за вечер он ни разу не танцевал ни с Розой Кавказа, ни с Надин. А с Аграфеной Верзилиной всего один раз. Как будто постоянные его знакомые по вечерам в доме Верзилиных несколько обиделись. Зато у дам, урожденных Мусиных-Пушкиных, он имел полный успех.

И неожиданно из круга совсем молодых людей и, кажется, привлекательных, где была всего одна женская фигурка, он увидел взгляд, устремленный на него и обращенный именно к нему. Взгляд, о котором забыл, что он есть: увлекся… Но хотел его видеть… Он быстро подошел… Charmante cousine Lermontoff стояла перед ним среди своих поклонников и смотрела на него не то чтоб с укором, нет, но нельзя сказать, что она слишком радовалась его успеху у столичных барышень.

— Я хочу потанцевать с братом!

И молодые люди расступились, открывая ему дорогу.

На людях она звала его чаще «братом», чем «кузеном». Может, этим невольно ставя какой-то предел… Они пошли танцевать.

«Вы забыли про меня!» — сказала она одними глазами.

«Я забыл себя! — сказали его глаза. — Это бывало и раньше, — добавил он так же про себя, — обычно вспоминал, но поздно!..»

В зале не сразу заметили, что, когда музыка оркестра стихает, идет еще один звук. Струнный, странный… Он в промежутке между другими словно повисал в воздухе. Как отдельно звучащий мотив.

— Что это? — спросила она.

— Ничего. Я украл на время несколько струн из павильона «Эолова арфа».

— Правда?

— Ну да. Только никому не говорите.

Это был его таинственный скрипач за шторой!

Потом на ходу, переходя от одной дамы к другой, он столкнулся с Мартыновым.

— Слушай, правду говорят, что ты стянул струны из павильона «Эолова арфа»?